стала расти. Едкий запах страха распространился среди сидящих. Все сидевшие вскочили, стоящие потянулись вперед, заунывное пение перешло в вой, и напряжение стало почти невыносимым. Нечто чернело, набухало, наполнялось собственной жизнью или, скорее, противожизнью. Старый шаман вытянулся, его тело задрожало от усилия. Эйла сосредоточенно глядела на него, страшась за старика.
Вдруг, без всякой подготовки, она почувствовала, как сила наполнила и ее тоже, и внезапно обнаружила, что находится рядом с Мамутом, в его сознании или в его видении. Теперь она все видела ясно, понимала опасность и ужасалась ей. Он был во власти вещей, находящихся вне мира, вещей, ни с чем не сравнимых. Он старался овладеть ими, и она была рядом с ним. Когда он попытался снова сомкнуть руки, темное нечто уменьшилось, и она видела, как он опять пытается вогнать его туда, откуда оно вышло. Ладони сомкнулись – и в его сознании раздался резкий щелчок, что-то вроде грозового разряда.
Оно ушло. Мамут отогнал зло, и Эйла знала: он взывал к другим духам, которые помогли ему совладать с темной силой. Она различала смутные очертания животных, духов-охранителей, Мамонта и Пещерного Льва, может быть, даже самого Пещерного Медведя – Урсуса. А потом она снова, сидя на подстилке, смотрела на старика, вновь ставшего Мамутом. Физически он выглядел утомленным, но его душевные способности возросли, отточились в споре мощных воль. Духовное зрение самой Эйлы тоже обострилось, и она видела, что духи-охранители по-прежнему здесь. Она была достаточно опытна, чтобы понимать: их цель – изгонять злых духов, которые могут повредить ей во время обряда. Они должны притянуть вызванное Мамутом зло и унести его с собой.
Мамут знаком призвал всех к тишине. Барабаны и пение разом смолкли. Пришло время начинать обряд клана с магическим корнем, но шаман хотел подчеркнуть, как важна будет помощь людей стоянки. Когда ритуал с магическим корнем захватит Мамута и Эйлу, только пение сможет вернуть их к реальности.
В напряженной ночной тишине Эйла начала отбивать ритм на инструменте, подобного которому они никогда прежде не видели. Это была всего-навсего большая чаша, выточенная из цельного куска дерева и повернутая вверх дном. Она принесла ее из долины, и неизвестно, что было удивительнее – ее размеры или то, что ее можно использовать как музыкальный инструмент. Деревья, из которых можно было бы выточить такую вещицу, не росли в открытой, сухой и ветреной степи. Даже в речной пойме, хорошо орошавшейся во время паводка, высокие деревья были редкостью, но та небольшая долина, где она жила прежде, была надежно защищена от ветра, и там хватало влаги для нескольких крупных деревьев. Одно из них сломала молния, и из куска этого дерева Эйла и сделала чашу.
Хотя, ударяя по разным частям сосуда, можно было варьировать тон, это не был ударный инструмент в обычном смысле слова, как барабан или костяная лопатка; в данном случае важен был только ритм. Люди Львиной стоянки были заинтригованы, но это была не их музыка, и они чувствовали себя от нее не слишком уютно. Да, эта музыка была чужой, но, как и надеялась Эйла, она создала особую атмосферу, под стать той, что была в клане. Мамута переполнили воспоминания о времени, проведенном им там. Когда она перестала играть, не возникло ощущения, что все кончено: скорее, что главное еще впереди, и в воздухе витало предчувствие чего-то необычного.
Стоянка не знала, чего ожидать, но, когда Эйла сбросила плащ и выпрямилась, все были поражены тем, что ее тело было раскрашено черными и красными кругами. Не считая татуировок, отличавших посвященных, мамутои украшали свою одежду и никогда – тело. Впервые люди стоянки соприкоснулись с миром, откуда пришла Эйла, с культурой настолько своеобразной и замкнутой, что они даже не осознавали ее существования. Это был не другой стиль одежды, не другое сочетание красок, не другой тип оружия, даже не другой язык. Это был иной способ мышления, но они понимали, что этот способ мышления – человеческий.
Они видели, с каким благоговением Эйла наполняет свой сосуд водой и подает Мамуту. Потом она достала сухой корешок и начала его жевать. Сначала это было трудно. Корешок был старый и сухой, а все соки надлежало выплюнуть в деревянный сосуд. Ни в коем случае нельзя их глотать. Когда Мамут осведомился, сохраняет ли корешок свою силу столько времени, Эйла объяснила ему, что он только становится сильнее.
После очень долгой, как ей казалось, паузы – она помнила, что в первый раз пауза тоже длилась очень долго, – Эйла выплюнула маслянистую мякоть и остатки сока в сосуд. Затем перемешала это с белесой жидкостью. Почувствовав, что все сделано правильно, она протянула сосуд Мамуту. Мамут подал знак барабанщикам и певцам, потом кивнул Эйле и проверил, готов ли сам он к обряду. Она нервничала: прежний опыт вызывал неприятные ассоциации; вновь она освежила в памяти все детали приготовления к церемонии; вспоминала все, что рассказывала ей Иза. Эйла делала все возможное, чтобы воспроизвести все как можно ближе к ритуалу клана. Она снова кивнула, и Мамут поднес кубок к губам и сделал первый глоток. Отпив половину, он отдал кубок Эйле. Она допила остальное.
* * *
Сам вкус был древним, напоминающим о богатой почве в тенистых лесах давних, изначальных дней, о странных огромных деревьях, о солнечных лучах, пробивающихся сквозь навес зеленых ветвей. Действие этого корешка сказалось почти сразу. Ее стошнило, и она ощутила легкое головокружение. Ее видения клубились, мозг становился все больше, ему уже не хватало места в голове. Внезапно она очнулась в другом месте. Здесь было темно. Она почувствовала себя потерянной, на мгновение ее охватила паника. Потом она ощутила, как кто-то прикоснулся к ней, и она поняла, что и Мамут здесь. Эйла несколько успокоилась, увидев его, но Мамут сейчас не занимал в ее сознании такого же места, как тогда Креб, он в отличие от Креба не мог вести ее за собой, да и сам не знал дороги. Он совсем не владел ситуацией – просто находился здесь и ждал, что случится.
Странно, что Эйла по-прежнему слышала пение и барабанный бой – словно все еще находилась в жилище Львиной стоянки. Она сосредоточилась на этих звуках. Они давали ей точку опоры, веру, что она не одна. Присутствие Мамута тоже придавало ей уверенности, хотя она тосковала по той сильной путеводной воле, которая направляла ее в прошлый раз.
Темнота стала рассеиваться, появилось свечение, сначала сероватое, потом радужное. Они с Мамутом вновь летели над какой-то равниной,
