МОЕ ИМЯ НИКТО: ИСТОРИЯ ОФИЦЕРА (II)
1. В городе
Девушка рисует розовым мелом по влажной серой брусчатке. Дети вокруг смеются. Мел крошится.
Киты улыбаются.
Иногда мне казалось, что я с этим справился. Что выстроил защиту от мрачной меланхолии, от страха, от обреченности…
Зовите меня Козмо.
Отключил мысли и просто смотрю.
Я — лейтенант броненосного флота Его Величества. Полтора часа назад меня приговорили к пожизненной каторге.
…Я — белый чистый лист бумаги.
Мелок бежит по камням, крошится, но упрямо продолжает свой путь. Появляются брюхо, огромная туповатая морда, добродушный глаз, плавники… мощная хвостовая лопасть.
Улыбающийся кит на мостовой.
Я делаю шаг и оказываюсь внутри кашалота. Внутри Левиафана. Как Иона в розовом чреве…
Нитроцеллюлозные волокна обрабатывают растворителем из равных частей эфира и спирта. Потом сушат, прессуют, вытягивают и режут на полосы определенной длины.
Получаются жгуты. Я серьезно.
Действительно, как резиновые жгуты. Даже на ощупь.
Красновато-розового цвета, словно вареное кальмарье мясо.
Да, я знаю, что вы хотите спросить…
На вкус не пробовал, не знаю.
Что дальше?
Сухой пироксилин горит.
Влажный — взрывается так, что тротилу и не снилось.
Раз в неделю, проверяя состояние боевых погребов, я спускаюсь вниз и долго стою в темноте. Ровно гудит вентиляция. Мерцают пятна. Когда глаза привыкнут, я начну различать — вот темное пятно, это элеватор подачи, вот тонкая светлая полоска по контуру — люк наверх…
И повсюду — едва различимые латунные отблески. Это на гильзах — здесь, в погребе, их около шести сотен. Лежат рядами: бронебойные, фугасные, несколько холостых, с десяток учебных. Тихо. Иногда мне кажется, что я слышу чье-то едва заметное дыхание.
Кажется, что снаряды затаились до поры до времени… или, может быть, просто спят.
Интересно, какие сны у пироксилина?
Я представляю, как идет процесс окисления, как мелкие капельки воды выступают на бледно-розовых, будто бы резиновых жгутах. Как вибрация, рожденная взмахом мощной хвостовой лопасти, доходит до борта, ударом волны заставляет металл задрожать, дрожь перебегает по стальным переборкам, минуя угольные ямы, матросские кубрики, душевые для кочегаров… доходит до погреба. Как забытый здесь кем-то стеклянный стакан начинает дребезжать, идет трещинами, а затем лопается.
Взрыв.
Ослепительно белая вспышка, в которой сгорают боль и гнев, ярость и черная меланхолия.
Мел бежит. Я смотрю, как на влажной мостовой возникают синие, белые, розовые киты. В горошек, в крапинку и даже в цветочек…
Киты улыбаются.
Почему-то мне становится не по себе.
2. «Пневма»
Итак, первым делом — мыться и бриться. Нет, сначала — пить чай.
И думать.
Ставлю чайник на огонь. Голубое пламя охватывает медное донышко, урчит, дергается. От окна тянет сквозняком. Сегодня тридцать первое октября, завтра праздник — поэтому прислуги нет. Квартира в моем полном распоряжении. Обычно эти дни я провожу на корабле, но сегодня у меня есть причины.
Я подхожу и открываю окно полностью. Стою и просто дышу. Воздух. Осень.
Наконец чайник свистит, выпуская пар в потолок.
Выключаю газ. Снимаю чайник с огня, долго выбираю кружку. Хочу вот эту, с толстым белым дном. Ее и беру. Наливаю кипяток в заварник — запах. Потом медленно, чувствуя каждый глоток по отдельности, пью чай.
Сегодня обычные вещи звучат по-другому. Как если в огромном симфоническом оркестре начинаешь замечать отдельную скрипку. Никогда не обращал внимания, а сегодня вдруг — слышишь…
Выпив две кружки, иду в ванную.
Снимаю рубашку и бросаю ее в корзину для белья. Все пропахло потом — потом волнения и страха. Смотрю на себя в зеркало.
Интересно. Почему, когда не спишь, щетина растет быстрее?
Заросший шрам в области сердца. Детское воспоминание. Я как-то очень неловко упал с качелей. Я провожу по нему пальцами — щекотно.
Дзи-и-инь. Звонок.
Это в кабинете отца. Прохожу по коридору, минуя двери в гостиную, — молчаливый рояль недобро смотрит на меня оттуда. Еще бы. За него пару лет уже никто не садился. Извините, маэстро, не до вас. Черный лакированный ящер остается позади.
Кабинет.
Здесь все осталось так, как было при отце. Даже запах тот же — туши и мятного полоскания для горла. На рабочих досках стоят незаконченные чертежи, как будто отец вышел на минуту и скоро вернется.
Уже никогда.
В круглом аквариуме с морской водой наматывает круги карликовая акула, компрессор бурлит пузырьками. Когда акула подплывает ближе, морда ее растягивается по толстому стеклу. Прозрачная толща воды пронизана мелкими пузырьками воздуха. Отец рассказывал мне (в перерывах между «опера, это…» или «иди, я работаю»), что акулы никогда не спят — и никогда не останавливаются. Для подводных хищников остановка означает смерть.
Папа. Он был своеобразный человек.
На столе у этажерки с книгами — старомодный, в литых наплывах и завитках автомат пневмопочты. Круглые верньеры, исцарапанный, тусклый металл. В приемной корзине блестит латунный патрон класса «лично в руки». Я вынимаю патрон — он гладкий и холодит ладонь. Цифровой код отправителя кажется мне незнакомым…
Легкое раздражение — кому я мог понадобиться?
Вернее: кто собирается тратить мое время в мой последний день?
Поворачиваю крышку — дзынк! — ломается предохранительная полоска. Свинчиваю крышку до конца, встряхиваю, на стол выпадает свернутый в трубку листок.
Господин Дантон, — мелкий неровный почерк. Упрямые строчки рвутся и спешат. — Вы обещали.
Мне очень нужна Ваша помощь. Пожалуйста.
Это Важно.
Я в отчаянии. Умоляю.
Ниже номер телефона — пять цифр. И подпись.
Несмотря на серьезность послания, я смотрю на письмо и начинаю смеяться. Не могу остановиться: черт, черт, черт — ничего ведь смешного. Наверное, это нервы. Дальний родственник Эдгара Алана, говорите? Истеричный секундант, говорите? Ну еще бы.
Подпись внизу гласит: «Ян Поланский».
…Я включаю краны, чтобы набрать ванну, начинаю намыливать лицо. «Лучшее миндальное мыло от Галогиуса и К°» сообщает надпись на зеленой жестяной коробке. Оттуда мне снисходительно улыбается джентльмен с закрученными усами. Беру бритву и думаю: Ян.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
