они остались неназванными, они не обрели своего четкого исторического обозначения. Эта неназванность, возможно, даже обострила болезнетворный, патогенный характер этих событий.
Мы, конечно, оказались совершенно неподготовленными ко всему этому, мы не следили за политической реальностью. Мы встречали 2014 год в Крыму, было совершенно блаженное эйфорическое состояние. Это было крымской сказкой, абсолютно заколдованной, зачарованной, блаженной. В какой-то момент сквозь эту заколдованную блаженную реальность стали пробиваться некие звоночки, какие-то ручейки стали притекать с тревожащей информацией. Мы не смотрели телевизор, не слушали радио, не следили за новостями, но постепенно знакомые нам водители такси начали говорить, что в Киеве происходят какие-то беспорядки. Кто-то из знакомых крымчан съездил в Киев посмотреть, полюбопытствовать. Вернулись они очень встревоженными, стали говорить, что пахнет какими-то скверными событиями. Хотя никто не симпатизировал такому персонажу, как президент Янукович, но стало понятно, что какие-то силы, еще более мрачные, еще более агрессивные и стремные, собираются захватить власть, что в итоге и произошло.
Нам было совершенно неясно, что это за силы, и до сих пор непонятно, что это за силы, какая-то такая «пена дней». На волне борьбы с коррупцией пробилось нечто гораздо более зловещее, чем коррупция. Коррупция, в принципе, неплохое явление. Конечно, понятны все ее минусы, но она имеет под собой человеческие основания – украсть, построить дачу, построить дворец, обокрасть свой собственный народ, всё запихнуть себе в карман. Звучит не очень, но это далеко не самое скверное в политическом спектре, что можно себе представить. В этом можно было убедиться на примере украинских событий. Вместо такого понятного всем человека, который всё ворует, всех обманывает, просто всего-навсего хочет построить себе дачу, или дворец, или бассейн, или двести пятьдесят бассейнов, пробилась какая-то грязная кровавая пена, как будто взорвалось что-то в глубине унитаза, что-то из него выплеснулось на волне праведных эмоций: молодежи не нравилась коррупция, еще кому-то что-то не нравилось, всем всё не нравилось.
Мы поняли, что надо сматываться, непонятно куда и непонятно откуда. Какие-то древние инстинкты бегства начали подавать сигналы. Мы уехали сначала в Москву, покинув это прекрасное крымское царство, которое после нашего отбытия осталось в состоянии неопределенности, потому что было непонятно, что дальше будет с Крымом. Всё стало погружаться в состояние разобщенности, злобы, все разделились на ватников и укропов, которые готовы были вовлечь в орбиту своего конфликта всех. Те же, кто не хотел вовлекаться в орбиту этого конфликта и разделяться на ватников и укропов, люди типа нас, желающие послать нахуй и тех и других, вызывали у них еще большую ненависть, чем они друг у друга.
Мы решили поехать в Европу, тем более что нам надо было доснимать наш фильм. Атмосфера в Европе изменилась полностью буквально за пару месяцев. Все люди, которые только что были добрыми, чудесными, любящими, вдруг стали злобными, дерганными, наэлектризованными и говорящими всё время полный бред, какую бы позицию они ни занимали. Позиций вдруг оказалось всего лишь две, что напоминает знаменитый конфликт между тупоконечниками и остроконечниками, описанный в «Гулливере». И обе позиции оказались абсолютно, предельно идиотскими, тупоостроконечными, остротупоконечными, и желание загрызть друг друга вдруг стало очевидным, и совершенно никому не нужно было повода для этого. Это очень напоминало ситуацию в главе «Демон тупоумия» в романе «Волшебная гора» Томаса Манна, где он описывает атмосферу перед началом Первой мировой войны. Вдруг подрались два пациента туберкулезного санатория, которым было совершенно нечего делить друг с другом. Оба были одинаково больны, оба жили в мирном высокогорном санатории, где явно не собирался проходить фронтир грядущей войны. Это не помешало двум персонажам вцепиться друг другу в лысины и даже пытаться друг друга загрызть. Подобного рода демон тупоумной нетерпимости завладел очень многими людьми. Это всё ударило по моей неустойчивой психике. Увлекшись съемками фильма, я совершенно забыл, в каком мире я живу, в земной юдоли, мне казалось, что мы живем в иной реальности, произошел сильный отлет. Стало вообще непонятно, куда деваться в этой ситуации.
Кадры из фильма ПП и Наташи Норд «Звук Солнца» (2016)
Русское слово «искусство» происходит от слова «искушение». Искусство действительно искушение. При этом искусство – это одновременно и искушенность. Что такое искушенность? Некто был искушаем и выстоял. Или не выстоял.
Есть такой канон в западноевропейской живописи – искушение святого Антония. Этот сюжет очень любили западноевропейские живописцы, им хотелось рисовать гротеск, всяких существ и чудовищ. Искусство всегда хочет удвоить, утроить, учетверить, удесятерить себя в себе, получить дополнительные индульгенции, чтобы сгустить свою собственную природу. Поэтому искусство так любит изображать сцены искушения. Особенно если речь идет о западноевропейском искусстве.
Какой бы ни была структура белградского искушения, я явно его не выдержал.
Произошло то, что называется клинч, двойной удар: совпало несколько факторов. Во-первых, сильное перевозбуждение, сильное переутомление, связанное со съемками фильма, плюс сложная магия самого этого занятия – кино. Мы по неосторожности пренебрегли всеми профессиональными острастками. Мне все опытные киношники потом говорили, что никогда не надо снимать большой игровой фильм на собственные деньги, это всегда кончается плохо. К тому же подоспела крайне неблагоприятная международная ситуация. Самым болезненным было то, что наше зачарованное царство, наш Крым, который казался совершенно спрятанным от всех убежищем, вдруг оказался у всех на устах, на виду. Была непонятна ситуация в целом, чего ждать, а еще мы перепутали правила с евровизами. В результате мы метнулись в Сербию.
Там произошла со мной полная катастрофа. Длилась какая-то непонятка с визами, я нервничал, и в какой-то момент я рассказал своим белградским друзьям об этом. Они мне предложили сходить к врачу, психиатру. Я решил сходить, попросить какое-нибудь легкое успокоительное. Но сербский врач оказался врач-палач и прописал мне не легкое успокоительное, он прописал мне какой-то серьезный антидепрессант под названием «пароксетин», который на язык моей судьбы переводится как слово «пиздец».
Я принял всего лишь полтаблетки, и дальше меня ждало тяжелейшее переживание, которое я озаглавил мысленно «Белый волк в белом городе». Через несколько часов после приема препарата я оказался в ресторане в белградском замке. Я вышел на веранду, поджидая еду, которую мы заказали. Веранда – это замковая терраса, нависает прямо над зоопарком Белграда.
