Как и во всех редакциях, здесь сидели бородатые медведи, курящие ужасные сигареты, пачку за пачкой, — кругом пепел, окурки, жуткая вонь!.. Дым такой, что можно топор вешать. Вечно занятые телефоны, напрочь, медведи или висят на них, или «базарят» друг с другом. Впечатление, что никто не работает, но дикий запах пота, густого, из-под мышек. Секретарши, непрофессиональные смазливые девочки, попавшие не в свою тарелку, не понимающие ничего, совещаются, кого пропускать к главному, а кого нет. И каждый раз ошибаются… Зачем ему три секретарши?
— У нас даже есть издательский буфет, — говорит Артамон, заводя меня в комнату, похожую на зал, сбоку которой я вижу маленькую кухню.
— Ниночка, это писатель из Америки, его нужно чем-то удивить: чай, сушки, печенье, конфеты, бутерброды и овощи — в мой кабинет.
— Конечно, Артамон Гертович, сию минуту.
И мне:
— Очень приятно, добро пожаловать.
Я киваю с улыбкой: отчего мне всегда нравятся стряпухи? Наверно, оттого, что умение готовить в современной женщине — античное понятие — утрачено навсегда.
Он заводит меня в свой кабинет (опять) и представляет, и только тут я замечаю, что за вторым столом тихо сидел человек с седеющими волосами.
— Это Алексей Сирин — из Нью-Йорка, а это первый заместитель главного редактора — Алексей Наумович.
— Я уже догадался, очень приятно, — говорит седеющий человек.
— Я прошу прощения, что сидел спиной, — извиняюсь я.
— У вас ваши книги с собой? — спрашивает он.
— Все мое ношу с собой, — шучу я. И достаю из амстердамского пакета мои книги.
— Все они опубликованы в Америке?
— Так точно.
— Что вы хотите с ними делать?
— Хотел бы опубликовать здесь. Это, собственно, и причина, по которой я прилетел.
Артамон сообразил сразу.
— Мы издаем книги тоже, правда в основном детективы и триллеры. Но твоя книга настолько уникальна, что я бы с удовольствием сделал исключение, издав ее вместо одного из сидящих мне в горле детективов.
— В этом я заинтересован, — говорю я.
— Уже договорились! Ты оставляешь нам книгу для прочтения и рассмотрения, и я почти гарантирую, что мы ее издадим. А нам даешь исключительное право на публикацию твоих интервью. Хорошо?!
Он протянул мне руку, я пожал ее и сказал:
— В этом городе есть несколько семей и близких мне людей, которым я должен помогать и содержать…
Я помнил заклинание родственника: «Только не говори про гонорар». — «Я еще не ошалел, у нищих просить подаяние».
— Об этом даже не волнуйся. Только не в валюте! Я тебе буду платить самую высокую ставку — по 1800 за печатную страницу. Чтобы ты мог сравнить с государственным изданиями, которые платят потолок по 600.
— А что на это можно купить? — Я абсолютно не разбирался в аборигенной валюте.
— Ну-у, разное, — ответил он, замявшись. Но сумма казалась большой. Я не стал углубляться. Подали «яства», за которыми мы провели еще полчаса в беседе и расстались друзьями. На следующей неделе они должны были на редколлегии выбрать первое интервью для сентябрьского номера.
Я спросил, можно ли почитать еженедельник.
— Конечно, уважаемый, это тебе подарок.
Взамен он попросил подписать ему мою книгу.
Я вышел на улицу и облегченно вздохнул: лед тронулся. Я только удивился, как радужно и ласково принимали бывших — «врагов народа». Не боясь общаться.
По грязи, колдовыбоинам, глине и песку я пошел к бульварам, где можно было поймать машину. По этой улице, где я шел, не то что машина, пешеход не мог пройти.
Поймав ее, я поехал на встречу с университетским издателем, который на мой вопрос ответил, что «Совершенно откровенно» — одна из самых популярных и ведущих газет в Империи.
Я совсем успокоился.
Дни проходили в суете, бегах, отлове машин, которые абсолютно никуда не хотели меня везти, ни за какие деньги. По вечерам в этой столице делать было совершенно нечего. Все закрывалось рано, в нескольких вечерних ресторанах скорее травили, чем кормили. Я побывал у пары бывших друзей, повидался с парой бывших подруг. Второе я сделал совершенно напрасно. Как первые, так и последние смотрели на меня, оценивая лишь с точки зрения, какие подарки и сувениры я привез. Всегда было мало. У бывших любовниц к тому же примешивались претензии к прошлому. Бог мой, это пятнадцать или сколько-то лет спустя.
По утрам, как ритуал, я уезжал к папе.
Я стою на кладбище и плачу. Целуя папино изображение на памятнике.
Папа — память, памятник — папе, какой ужас, я не верю, не верю, не верю…
Артамон приглашает меня в Дом писателей, в клубный ресторан, только для членов. Где все пьют, едят, говорят, опять пьют и говорят, но никто никого не слушает. Все курят, мне нужно отдышаться. Я прохожу мимо столов, где в салатах лежат упавшие головы, на пять мужиков одна женщина, ничего не соображающие глаза, частокол немытых бород. В туалете вонь и грязь, хлорка разъедает глаза, душит горло. Если в верховных конюшнях навоз, что же тогда в остальных…
Писатели — странный, забавный народ.
Артамон ухаживает за мной так, как будто ему что-то нужно. Ах да, еще формально не подписан договор.
— Как тебе, Алексей, все это нравится? — спрашивает он.
Я киваю и загадочно улыбаюсь.
— Читаю твою книгу, хорошо пишешь!
Он не говорит какую, а я не спрашиваю.
— Мы выбрали первое интервью, — говорит Артамон.
— Я рад за вас, — отвечаю я.
Он не говорит какое, а я не спрашиваю. Да и какая разница.
Уже к вечеру я начал метаться в маленькой квартирке. Я задыхался, негде было повернуться. Мне нужно было куда-то выйти, с кем-то побыть. Уже неделю я находился в Империи, и это давило и угнетало.
Когда-то в Нью-Йорке у меня гостила одна куртизанка, с дочкой, по совместительству работавшая актрисой в театре. Узнав, что я освободился от уз Гименея (вязких и прочных, если не порочных), она все причитала, что я должен познакомиться с ведущей молодой актрисой их театра. Через общих знакомых я узнал номер и позвонил. Тонкий голос ответил: «Алло».
— Меня зовут Алексей Сирин, я приехал из Нью-Йорка. Довольно часто я пишу о театре и кино, хотел бы с вами встретиться и, возможно, написать что-то о вас.
— Да, с удовольствием, когда вам будет удобно?
Я не ожидал, что это так легко… В будущем я понял, что слово «Нью-Йорк» открывало любые двери и души в этом простуженном государстве.
Мы договорились на завтра встретиться на той же улице, где находилась редакция. Она будет в болотной замшевой куртке. Я буду в костюме.
В час у меня назначена встреча в редакции. Артамон был страшно занят, и меня принимал Алексей Наумович.
Чай, печенье, конфеты, улыбки. Все-таки нигде в мире не заваривали такой чай, как здесь. Он был воздушный и осязаемый, он был ароматный, но неуловимый, сочный, но призрачный, невесомый, но ощущаемый. Чай…
— Как там в Нью-Йорке, тяжело жить? — спрашивает А. Н.
— Труднее, чем у вас, каждый день нужно упираться и карабкаться. А стоит оступиться, тут же скатишься на такое дно…
— Да, в этом ваша жизнь отличается от нашей.
Влетел и вылетел Артамон, нежно улыбнувшись мне херувимскими щечками.
— У него сегодня французы, деловые переговоры, — пояснил мне зам. редактора.
— Тоже по поводу издания?
— Нет, у нас много других дел, не имеющих отношения к печати.
Я кивнул, абсолютно ничего не поняв.
— Все будет хорошо, Алексей, главное — не волнуйтесь, все склоняется к тому, что будем издавать вашу книгу. Зайдите к Артамону завтра.
Я сделал несколько звонков, ответил на вопросы ответственного секретаря касательно интервью с известным театральным режиссером. Пожалуй, самым известным в Империи. И в три часа подошел к назначенному месту. Дама появилась спустя пять минут и остановилась. Актриса ведущего театра близоруко озиралась.
«И это их прима?» — удивленно подумал я. Поняв, что и здесь я не найду утешения для своей плоти и души. Ладно уж с душой…
Что люди говорят, когда встречаются?
— Здравствуйте, — сказала актриса, когда я подошел к ней вплотную. Плотнее было некуда.
— Я Алексей.
— Очень приятно, Вера. — Она прищурилась. — Меня здесь ждет знакомый на аллее, я пойду отпущу его. Я думала, что это друзья разыгрывают, с Нью-Йорком.
— Я не разыгрывал, — улыбнулся я.
— Это я уже поняла, — улыбнулась она.
Я посмотрел ей вслед. Фигура была неплохая, с одеждой, как у всех здесь, невпопад. Ничто не сочеталось ни с чем. С лицом было непонятно, она была дочкой известнейшего актера и певицы, и, к сожалению, он скорее напортил, чем услужил, так как в лице ее были мужские черты, и тонкая верхняя губа не придавала выражения доброты.
Она вернулась и улыбнулась. Я не имел не малейшего понятия, о чем говорить. Я воображал ее совершенно другой. Ох, уж эти фантазии на вольную тему и реальность, не соответствующая вольной фантазии: выточенные ножки, упругая резкая грудь, высокие округлые бедра, красивый овал лица, женственные подрезанные скулы, мягкие губы…
