устья Гвадалквивира. В результате грузы приходилось перегружать на огромные баржи, которые затем поднимались вверх по реке, что вызывало постоянные задержки, потери товаров, времени и денег в невообразимых масштабах.
Несмотря на такую очевидную нелогичность, Дому понадобилось целых двести семнадцать лет, чтобы признать и исправить это огромное недоразумение, переместив свою штаб-квартиру в близлежащий и превосходный порт Кадис.
Второй, и, вероятно, самый ужасный просчет каноника Фонсеки заключался в предположении, что среди огромного количества делегатов, аудиторов, советников, инспекторов и подинспекторов, которые со временем составляли бы запутанный административный аппарат Дома, никогда не окажется ни одного коррумпированного чиновника. Однако история со временем показала, что гораздо сложнее было найти среди тысяч назначенных по знакомству и родственным связям хоть одного полностью честного человека.
Логическим результатом всего этого стало то, что всего несколько лет спустя, когда колонист из Перу, Мексики или Санто-Доминго просил разрешение на создание сахарного завода или разработку серебряной шахты, ему приходилось ждать от шести до десяти лет, чтобы получить необходимое разрешение и соответствующие инструменты.
Поскольку для получения этого разрешения требовалось предварительно раздать бесчисленные взятки и оплатить заранее инструменты, которые выставлялись по завышенным ценам, становится понятно, почему большинство потенциальных «предпринимателей» Нового Света так и не смогли воплотить свои мечты в реальность.
Подобным образом мечты жителей Маргариты теперь оставались дремлющими, пока ныряльщики просто лежали на пляже, наблюдая за неподвижной поверхностью щедрого океана, в глубинах которого скрывались сказочные богатства.
Через три месяца почти полного бездействия на «жемчужных промыслах» дон Эрнандо Педрариас принял решительное решение, соответствующее его характеру и представлениям о справедливости: если рыбаки не хотели добывать жемчуг по-хорошему, они будут вынуждены делать это по-плохому. Для этого он издал указ, согласно которому каждый город, каждое поселение, каждая деревушка и даже каждое ранчо на побережье были обязаны платить налог – и платить его жемчугом. В противном случае, учитывая, что все земли в конечном итоге принадлежали Короне, а Дом Контрактации был, согласно указу, законным управляющим имуществом Короны, нарушители данного налога подлежали выселению из своих поселений.
«Остров вздрогнул от возмущения с одного конца до другого, и даже невозмутимый капитан Санчо Менданья, главнокомандующий крепости Ла Галера, пришел в ярость, клянясь и божась, что в конце концов отрежет уши этому величайшему “ублюдку”, который, казалось, воплощал все пороки проклятого Дома Кастрации». Именно так презрительно называли на Западных Индиях всемогущую организацию, живущую за счет пота и крови стольких страдальцев-колонистов.
Фактически, большое количество солдат, большинство сельских священников и практически все колонисты открыто выступали против постоянного вмешательства этой напасти некомпетентных чиновников. Однако, поскольку одной из функций Дома Контрактации всегда было вскрывать, читать и цензурировать любые письма из Нового Света, которые могли показаться «подозрительными в мятеже», немногие осмеливались высказывать свое несогласие. Они знали, что вся корреспонденция, отправляемая в Испанию, неизбежно проходила через руки цензоров, которые могли по одному приказу вернуть их в голодную Европу.
Правда в том, что организация, основанная покойным каноником Родригесом де Фонсекой, в конце концов превратилась в густую паутину, где никто не осмеливался делать резких движений, опасаясь, что их тут же лишат крови. В некотором смысле можно сказать, что Дом Контрактации был для гражданской жизни колоний тем же, чем была Святая Инквизиция для их религиозной жизни.
Спустя три недели после издания несправедливого указа дон Эрнандо Педрариас Готарредона внезапно решил лично посетить Хуан-Гриего с очевидной целью установить размер налога, который, по его мнению, должны были платить его жители.
Его роскошная позолоченная карета, запряженная двумя резвыми черными лошадьми, появилась около полудня в жаркий сентябрьский день, в сопровождении такого количества вооруженных всадников, что можно было бы предположить, что остров объезжал не просто представитель Дома Контрактации, а сам вице-король.
Шесть часов до этого прибыли две тяжелые повозки, из которых толпа слуг выгрузила и установила под пальмами огромный шатер, обставленный столами, стульями и роскошной кроватью с балдахином. Местные жители, наблюдавшие за этим, не могли не восхищаться таким проявлением богатства, которое затмило бы даже любого арабского шейха.
Уцепившись за руку отца, Себастьян Эредия Матаморос не мог поверить своим глазам, и его изумление вскоре сменилось ошеломлением, когда он заметил, что простая умывальная чаша была отделана серебром.
– Как можно быть настолько богатым? – спросил он.
– Воровством, – мрачно ответил его отец, который тут же развернулся и направился вниз по пляжу, исчезая из виду. – Проклятый ублюдок! – пробормотал он напоследок, уходя.
На закате дон Эрнандо Педрариас Готарредона – блондин, крепкий, коренастый, невысокий, с суровыми зелеными глазами – уселся в огромном кресле, наслаждаясь знаменитым закатом Хуана Гриего. Он ужинал при свете факелов, используя столовые приборы из чистого золота, и слушал с выражением одновременно восхищения и равнодушия короткий концерт, который исполнили для него трое единственных местных «музыкантов».
Наконец он удалился на отдых, так как с рассветом почти все жители поселка были обязаны явиться к его шатру. Даже дети, больные или старики не могли оправдать свое отсутствие, если только дело не касалось серьезного заболевания.
К назначенному часу все были на месте.
Все, кроме него, продолжали либо спать, либо притворяться, что спят, пока собравшиеся ждали, сидя на песке или в тени пальм, а капитан Санчо Менданья расхаживал большими шагами, кусая усы, чтобы не поддаться инстинктам, которые диктовала ему совесть. А совесть велела ему взобраться на вершину форта, повернуть пушки и превратить в пепел этот вызывающий символ человеческой несправедливости.
– Да я жизнь свою клал в схватках с пиратами ради вот этого! – бормотал он снова и снова. – Чтоб мать его так!
Когда наконец дон Эрнандо Педрариас умылся, оделся, позавтракал и с должным благоговением произнес утренние молитвы, он занял место в широком кресле и начал вызывать к своему столу по очереди все семьи, поселившиеся в Хуан-Гриего.
Он внимательно и строго их рассматривал, затем пролистывал доклад, который передавал ему помощник, и каждому, кто не родился на острове, серьезным и глубоким голосом заявлял, что, если в течение месяца дела не наладятся, он будет вынужден отозвать их разрешение на пребывание в колониях и отправить их обратно в Самору, Сорию или Бадахос на ближайшем корабле.
– Корона не желает, чтобы Новый Свет превратился в убежище для лентяев и преступников, – уточнял он с легкой иронией в голосе, – и поэтому я, по власти, данной мне, намерен раз и навсегда избавить его от бесполезных паразитов.
Тем, кто родился на острове, он напоминал, что наказанием за неуплату налогов является шесть лет тюрьмы, и «советовал» как можно быстрее вывести лодки в море.
– Терпению Короны
