Paranoia sensitiva, подумал Стокстилл. Хотя, конечно, надо провести тестирование… особенно тесты Роршаха. Эта болезнь может быть развитием вялотекущей шизофрении, это могут быть финальные стадии хронического болезненного процесса. Или…
— Одни люди могут видеть пятна на моем лице и читать мои мысли более четко, чем другие, — сказал мистер Триз, — я наблюдал целый спектр возможностей. Кто–то едва осознает, другие моментально оценивают гештальт[2] моих отличий, моих стигматов. Вот, например, когда я шел сюда, на другой стороне улицы негр подметал тротуар… он прекратил работу и уставился на меня. Конечно, он был слишком далеко, чтобы насмехаться, тем не менее он видел. Это типично, как я заметил, больше для представителей низших классов, чем для образованных и культурных людей.
— Интересно, почему так? — спросил Стокстилл, продолжая делать заметки в блокноте.
— Это уж вам виднее, если вы вообще хоть в чем–нибудь разбираетесь. Женщина, рекомендовавшая вас, говорила, что вы весьма компетентны.
Мистер Триз смотрел на доктора так, словно не замечал в нем пока никаких следов компетентности.
— Думаю, лучше узнать от вас предысторию, — сказал Стокстилл. — Я полагаю, меня рекомендовала Бонни Келлер. Как она поживает? Я не видел ее с апреля прошлого года или около того… Ее муж наконец оставил работу в сельской школе, как намеревался?
— Я пришел к вам не для того, чтобы обсуждать Джорджа и Бонни Келлер, — сказал мистер Триз. — Я загнан в угол, доктор. В любой момент может быть принято решение покончить со мной. Это состояние тревоги длится так долго, что… — Он остановился. — Бонни думает, что я болен, а я ее очень уважаю. — Голос его стал низким и почти неслышным. — Поэтому я обещал, что схожу к вам хотя бы один раз.
— Келлеры по–прежнему живут в Вест–Марине?
Мистер Триз кивнул.
— У меня там летний домик, — сказал Стокстилл. — Я поклонник парусного спорта. Стараюсь как можно чаще выходить в залив Томпалес. А вы ходили когда–нибудь под парусом?
— Нет.
— Расскажите мне, где и когда вы родились?
— В Будапеште, в тысяча девятьсот тридцать четвертом году, — сказал мистер Триз.
Доктор Стокстилл, искусно задавая вопросы, постепенно выяснял историю жизни своего пациента в деталях, факт за фактом. Это было важно для последующей работы: сначала диагноз, а затем, если возможно, лечение. Анализ, а затем терапия. Известный всему миру человек с бредовой идеей, что незнакомые люди пялятся на него, — как в таком случае отличить реальность от фантазии? Что является границей, отделяющей одно состояние от другого?
Было бы так легко, понял Стокстилл, найти в этом случае патологию. Легко и заманчиво. Человек, которого так ненавидят… И я разделяю их чувства, признался доктор сам себе, — их , о которых говорит Блутгельд, то есть Триз. Я ведь тоже часть общества, часть цивилизации, которую поставили под угрозу чудовищные ошибки в расчетах этого человека. Могло ведь быть так, что и мои дети погибли бы из–за этого человека, высокомерно заявившего, что он не может ошибаться.
Но здесь было нечто большее, чем простое высокомерие. Сейчас Стокстилл чувствовал в этом человеке искаженную личность. Он видел его интервью по телевизору, слушал, как он говорит, читал его фантастические антикоммунистические речи — и пришел к обоснованному выводу, что Блутгельд таил в душе ненависть к людям, глубочайшую и всепроникающую, достаточную для того, чтобы на каком–то уровне подсознания ему захотелось ошибиться, захотелось рискнуть жизнями миллионов.
Неудивительно, что директор ФБР Ричард Никсон так яростно выступал против «воинствующего поклонника антикоммунистов в высших научных кругах». Никсон тревожился задолго до трагической ошибки 1972 года. Элементы паранойи с манией величия были налицо — и проницательный знаток людей Никсон распознал их, так же как и многие другие наблюдатели.
И они явно были правы.
— Я приехал в Америку, — говорил мистер Триз, — для того, чтобы скрыться от коммунистических агентов, которые хотели убить меня. Они охотились за мной уже тогда… и нацисты, конечно, тоже. Они все охотились за мной.
— Понятно, — сказал Стокстилл, продолжая писать.
— Они все еще преследуют меня, но в конце концов они останутся с носом, — хрипло сказал мистер Триз, зажигая новую сигарету. — Потому что Бог на моей стороне. Он видит, что мне нужно, и Он часто говорит со мной и дарует мне необходимую мудрость, чтобы пережить моих преследователей. Сейчас я работаю над новым проектом недалеко от Ливермора. Его результаты будут сокрушительны для наших врагов.
Наши враги, думал Стокстилл. Кто наш враг, если не вы, мистер Триз? Не вы ли сидите здесь и несете параноидальный бред? Как вам удалось получить высокий пост, который вы сейчас занимаете? Кто ответит за вручение вам власти над жизнями других людей и за сохранение этой власти даже после фиаско 1972 года? Вы и они — вот наши настоящие враги.
Все опасения подтверждаются: вы безумны, ваше присутствие здесь доказывает это. Или нет? Стокстилл думал: нет, ничего не доказывает, и, возможно, я должен расписаться в собственном бессилии; возможно, с моей стороны неэтично пытаться иметь с вами дело, учитывая те чувства, которые я к вам питаю… Я не могу занять беспристрастную позицию, я не могу смотреть на вас только с научной точки зрения — поэтому и мой анализ, и мой диагноз могут оказаться ошибочными.
— Почему вы так смотрите на меня? — спросил мистер Триз.
— То есть? — прошептал Стокстилл.
— Вам отвратительно мое уродство?
— Нет, нет, — ответил Стокстилл, — совсем не поэтому…
— Тогда все дело в моих мыслях — вы их прочли, они кажутся вам отвратительными, и вы бы хотели, чтобы я никогда не обращался к вам?
Поднявшись на ноги, мистер Триз резко двинулся к выходу.
— Всего хорошего.
— Подождите. — Стокстилл пошел за ним. — Давайте закончим хотя бы с биографией, мы только–только начали…
Пристально глядя на доктора, мистер Триз сказал после некоторой паузы:
— Я доверяю Бонни Келлер. Я знаю ее политические взгляды… она не участвует в мировом коммунистическом заговоре, имеющем целью уничтожить меня при любой возможности.
Он снова сел и казался сейчас более собранным. Но в его позе чувствовалась настороженность. Он не позволит себе расслабиться в присутствии врача ни на момент, Стокстилл знал это. Он не откроется, не будет искренен. Он и дальше останется недоверчивым и, возможно, будет прав, думал доктор.
Паркуя машину, Джим Фергюссон, владелец «Модерн ТВ», увидел своего продавца Стюарта Макконти, который облокотился на щетку перед магазином и не подметал, а мечтал о чем–то. Следуя за его взглядом, Фергюссон увидел, что продавец не любуется проходящей мимо девушкой или какой–нибудь необычной машиной — Стю нравились девушки и машины, и это было нормально, — а рассматривает пациентов, входящих в офис доктора на другой стороне улицы, а это уже нормальным не назовешь. Так или иначе, какое до них дело Макконти?
— Ну–ка, — сказал Фергюссон, быстро подходя к магазину, — прекрати это. В один прекрасный день ты можешь заболеть, и как тебе понравится, если какой–нибудь тупица будет пялиться на тебя, когда ты пойдешь к доктору?
— Представляете, — повернул голову Стюарт, — я только что видел какого–то важного парня, входящего туда, но я не смог узнать его.
— Только псих следит за другими психами, — сказал Фергюссон, прошел в магазин к кассе и стал класть в нее мелочь и купюры.
Так или иначе, думал он, подождем, что ты скажешь, узнав, кого я нанял ремонтировать телевизоры, — тут тебе действительно будет на что посмотреть.
— Послушай, Макконти, — сказал Фергюссон, — знаешь этого парнишку без ног и рук, который приезжает сюда на коляске? Фокомелуса[3] с красивыми отростками, чья мать принимала тот порошок в начале шестидесятых? Того, что вечно вертится вокруг, потому что хочет чинить телевизоры?
Стюарт замер со щеткой в руках.
— Вы наняли его?
— Да, вчера, пока ты был на выездной торговле.
Подумав, Макконти сказал:
— Это плохо для дела.
— Почему? Его никто не увидит, он будет сидеть внизу в ремонтной мастерской. Кроме того, мы должны давать им работу. Ведь это не их вина, что они без рук и без ног, это немцы виноваты.
Помедлив, Стюарт Макконти сказал:
— Сначала вы наняли меня, негра, теперь фока. Ну, я должен пожать вам руку, Фергюссон, вы пытаетесь поступать правильно.
Чувствуя, как в нем закипает гнев, Фергюссон сказал:
— Я не только пытаюсь, я делаю. Я не предаюсь пустым мечтам, как ты. Я — человек, который принимает решение и выполняет его.
Он направился к сейфу.
— Его зовут Хоппи. Он будет здесь сегодня утром, попозже. Ты видел, как ловко он манипулирует своими электронными руками; они чудо современной техники.
