Впрочем, необязательно на дне этого омута притаилось именно предательство. В тайниках человеческой души скрыты и безотчетные страхи, и робкие надежды, и мечты, и фантазии, которые герои рассказов Фагундес Теллес в своей «официальной», повседневной жизни предпочитают держать в плену. Но вот в один прекрасный день они вырываются из-под контроля, чтобы вступить в неизбежный конфликт с рациональным, устойчивым, размеренным бытием.
Смерть приходит к трезвомыслящему, деловому человеку как таинственный, исполненный сказочной притягательности — пусть и страшный — сон о прогулке в тенистом саду («Рука на плече»). Почему, откуда этот образ запущенного сада в сознании бизнесмена и горожанина? В поэтике Лижии Фагундес Теллес этот образ, повторяющийся часто и вдохновенно, неотторжим от второго, глубинного плана, тайника человеческой души. Сад — признак и вестник того волшебного мира, в котором среди буйной зелени, под бормотание фонтана или ручья, среди цветов и запахов природы всегда возможно чудо, таинство. Безликий каменный город с потоками ревущих машин — это царство здравого смысла, неверия, оно бесцветно, как бы выжжено. Оттуда рано или поздно захочется бежать — в сад забытого детства, в сад радостей земных или даже в сад смерти. Так, дом-призрак из «Желтого ноктюрна» окружен зарослями; добрая фея растений, преданная художником Роза погибает без своего сада («В сауне»); в буйно заросшем парке ждет, пока смерть положит ему руку на плечо, усталый человек; схожим образом, как в сон, «входит» в картину-лес герой рассказа «Охота». Одичавшая зелень старого кладбища заглушает последний крик неверной возлюбленной («Приходи взглянуть на заход солнца»). В этом рассказе здравый смысл вступает в бой не на жизнь, а на смерть с тем, что презрительно именуется «не от мира сего», и терпит полный крах. Страшный рассказ, но вряд ли кто примет в этом поединке сторону жертвы «любителя закатов».
Материализуется мечта — и впервые без грусти и страха дано героине Л. Фагундес Теллес вступить в мир, ставший реальным благодаря силе ее фантазии («Эмануэл»). Кот, пригретый смешной и жалкой неудачницей, превращается в обаятельного возлюбленного, владельца «мерседеса». Его облик, правда, скроен по мотивам дешевых романов для домохозяек… Но если вдуматься, так ли уж отличаются их невзыскательные вкусы от идеалов богатых снобов друзей героини рассказа? В «Эмануэле» бросилось бы в глаза снижение фольклорного мотива, известного всем народам если бы не убедительность психологической мотивировки, которая делает бразильскую писательницу неуязвимой для упреков подобного рода. То, что обещает быть анекдотом, становится подлинной драмой, и счастливая фантастическая развязка воспринимается как заслуженное торжество справедливости. Чудо, потрясающее до основания устойчивую повседневность, иной раз может и не быть прекрасным, добрым и светлым. В таком случае оно обрушивается на людей как кара. В «Крысином семинаре» это страшное чудо. К теме крысиного нашествия не раз обращалась литература на протяжении веков. Обыгрывает ее и Лижия Фагундес Теллес. Но для этих голодных полчищ нет в современной Бразилии гаммельнского музыканта, против них не встанет заслон стихийного человеческого единения, как в знаменитом романе Камю «Чума»… Ибо крысиная угроза в притче, рассказанной бразильской писательницей, идет из трущоб. Примитивно, конечно же, было бы непосредственное отождествление обитателей фавел с серым воинством разъяренных и голодных, тех, что разносят голубой дворец участников семинара. Метафора, видимо, тоньше: в рассказе на дворец наступает материализовавшаяся Нищета, принявшая отвратительный облик крыс, своих посланцев.
Итак, чудеса существуют. Страшные или заманчивые, они потихоньку расшатывают решетки тюрьмы бездумного, поверхностного, облегченного существования. Они готовы свершиться, заявить во весь голос о тщательно скрытых неблагополучии и разладе, царящих в мире, где живут современники писательницы, об их одиночестве, о необходимости что-то изменить в себе и в окружающей действительности. Прислушаться, присмотреться, не закрывать глаза на все это призывает своих читателей Лижия Фагундес Теллес.
Е. Огнева
Рука на плече
Перевод М. Волковой
Его удивили зеленое небо и восковая луна, увенчанная, как короной, тонкой веткой — свисающие листья четко вырисовывались на мутном фоне. Действительно луна или погасшее солнце? Трудно было понять, вечереет или уже утро в этом саду, залитом тусклым, как старая медная монета, светом. Его удивил влажный запах травы. И тишина, застывшая, будто на картине с человеческой фигурой в центре (это был он сам). Он шел по аллее, покрытой ковром пламенеющей листвы, но это была не осень. И не весна, потому что цветам не хватало той сладости, что так привлекает бабочек. Бабочек не было. Птиц тоже. Он обхватил рукой ствол смоковницы, живой, но холодной, — ствол без смолы и муравьев; странно, почему он думал, что найдет в трещинах стекловидные кусочки застывшей смолы, ведь было не лето. И не зима, хотя скользкая, илистая сырость камней заставляла вспомнить о пальто, оставленном в кабинете на вешалке. Сад вне времени, но зато в моем времени, пришло ему в голову.
Тяжелый запах, поднимавшийся от земли, пронизывал его тем же оцепенением, что и все вокруг. Он чувствовал себя как бы полым. К ощущению легкости примешивалось беспокойное чувство оторванности от земли: если бы сейчас у него открылись вены, из них не вышло бы ни одной капли крови, совсем ни единой. Он поднял с земли листок. Странный сад. Никогда он здесь не был и понятия не имел, как попал сюда. Одно было ясно: с прежней жизнью покончено, потому что произошло нечто. Что именно? Сердце у него забилось. Он так свыкся с повседневностью, без неожиданностей и тайн. И теперь этот сумасшедший сад, вставший на пути. Да еще, кажется, и со статуями? Вон там, это ведь, похоже, статуя?
Он подошел к мраморной фигуре девушки, грациозно подобравшей подол, чтобы не замочить юбки и босых ног. Мраморная испуганная девчушка посреди высохшего водоема осторожно ступала по камням, разбросанным вокруг. Но на маленьких ножках зияли дыры вместо пальцев, размытых еще в те времена, когда возле них плескалась вода. Черная борозда сбегала с самой макушки, пересекала лицо и, округло изгибаясь, исчезала между грудей, полуприкрытых расстегнутым корсажем. Он отметил, что глубже всего борозда была на лице — она почти целиком поглотила левое крыло носа; интересно, по какому закону дождевые струи сбегали именно этим путем, как по водосточной трубе? Он оглядел кудрявую головку, колечки на нежном затылке. Дай руку, я помогу, проговорил он и отшатнулся: пушистое, похожее на паука насекомое выползло из маленького уха.
Упал на землю сухой листок. Он сунул руки в карманы и пошел, ступая с осторожностью мраморной девушки. Обогнул куст цветущих бегоний, постоял возле двух кипарисов (что, однако, могла означать эта статуя?) и свернул на аллею, показавшуюся не такой сумрачной. Обычный сад. И странно будоражащий, как головоломка, в которую любил играть с ним отец: среди прихотливо нарисованных деревьев прятался охотник, чтобы выиграть, надо было его найти как можно быстрее, ну давай, сын, ищи, в облаках, на деревьях, вон там, среди ветвей, это не он? На земле, на земле посмотри, вот этот изгиб ручейка как будто похож на фуражку?
Он стоял на лестнице. Этот странно знакомый охотник подойдет сзади к каменной скамье, на которую я сяду, вон она, уже видна впереди. Чтобы не застать меня врасплох (не выношу неожиданностей), он незаметно подаст сигнал перед тем, как положить руку мне на плечо. И тогда я обернусь. Он вдруг застыл. Внезапная мысль заставила его пошатнуться, теперь он знал. Он зажмурился и съежился, почти коснувшись коленями земли. Как будто сухой листок невесомо лег ему на плечо, но если обернуться, если откликнуться… Он резко выпрямился. Провел рукой по волосам. Казалось, сад наблюдал за ним, молчаливо и изучающе, даже вон тот розовый куст впереди, с мелкими розочками на ветках. Ему стало стыдно. О господи, пробормотал он виновато, как человек, без причины впавший в панику, о боже, какой стыд, ну а если это всего-навсего приятель? Просто приятель? Он принялся было насвистывать и тут же увидел маленького мальчика, медленно двигавшегося с процессией к церкви на страстную пятницу. Христос высился над толпой, колыхаясь в своем стеклянном гробу, подними меня, мама, я хочу посмотреть! Но Он был слишком высоко, как и потом, в церкви, уже освобожденный из своего стеклянного заточения, выставленный для целования руки на помосте, покрытом фиолетовым покрывалом. Скорбь, разлитая на лицах. Страх, сковывающий робкие шаги, — чего же нам ждать, если даже Он?!. Нестерпимое желание, чтобы скорее кончился ночной кошмар и забрезжила заря субботы, воскреснуть в субботу! Но не прошло еще время черных ряс. Время мерцающих свечей и раскачивающихся кадильниц, туда-сюда, пока не иссякнет людской поток. Долго еще, мама? Именно в ту ночь родилось его всегдашнее стремление избегать всего тяжелого и непонятного: удрать на первом же углу, сорвать венок с фальшивыми шипами, сбросить красный балахон и бежать от этого мертвеца, пусть божественного, но мертвеца! Позже он открыл, что процессия двигалась всегда по одним и тем же улицам, и сбежать было легче легкого. Трудность оставалась в другом — бежать от самого себя. В тайной глубине, там, где жил источник жажды, ночь не кончалась, и настоящие иглы рвали нутро, о боже, почему не приходит рассвет? Я хочу, чтобы наконец рассвело!
