Дородный Метелица ловко отбил саблю своего молодого противника, опасно приблизившуюся к его действительно солидному животу. Звенигора отступил на несколько шагов, перевел дыхание, затем снова пошел в наступление и прижал старого к самому куреню с камышовой крышей.
Зрители заволновались. Молодые казаки криками и свистом начали подбадривать Звенигору:
– Давай, Арсен! Жми его!
– Выпусти деду Метелице бочонок крови! Это ему, старому черту, не повредит, меньше к молодицам будет лазить!
– И вправду! Его не опередишь!
– Го-го-го! Ха-ха-ха!
– Так его! Так! Черт его дери!
– А что, дед Метелица, жарко стало? Это тебе не блох ловить в кожухе! Тут надо сабелькой действовать!..
Метелица смахнул рукавом с носа каплю пота. Из его широкой груди вырывался тяжкий свист.
А старые казаки, разумеется, были на стороне Метелицы. Маленький, темнокожий, высохший, как вобла, дед Шевчик, подергивая длинные белые усы, скакал сбоку на коротких ножках, подсказывал другу:
– Слева руби, Корней, слева! Не поддавайся молокососу, будь он неладен!
Все понимали, что это шутка, что единоборство закончится мирно возле бочонка с горилкой, но, как и всякая игра, поединок распалил страсти, и зрители горячились не меньше самих бойцов.
Наконец, прижатый к стене, Метелица бросил саблю в ножны.
– Ставь, чертов сын, кварту горилки за науку! И не очень-то нос задирай, что уступил тебе Метелица! – сказал он и строго добавил: – А ударов слева – берегись!.. Дед Шевчик правильно подметил…
– Спасибо, батько, – почтительно ответил молодой казак, одеваясь и тоже убирая саблю в ножны. – Поимею в виду… Еще раз благодарствую за науку! Я рад, что мой учитель – знаменитый на все Запорожье казак Метелица. Никогда не забуду тебя, батько!.. Ставлю бочонок горилки в благодарность – промочим горло!
Звенигора бросил корчмарю Омельке в кружку для денег серебряный талер. Крикнул:
– Угощайтесь, братья!
Но не успели казаки наполнить ковши, как в воротах появился слепой с поводырем. Из котомки у него выглядывал желтый гриф кобзы с темными дубовыми колышками. Старик, видно, очень устал, он еле плелся.
– Сюда, сюда, деда! – закричал Секач, любитель танцев. – Выпьешь чарку да заиграешь нам гопака!
Поводырь подвел слепого к гурьбе казаков.
– Мы уже в Сечи, Яцько? – спросил старик.
– Ясное дело. Слышишь – казаки вокруг.
Кобзарь скинул шапку и, чутким ухом уловив дыхание многих людей, уставил в их сторону пустые глазницы. Потом низко поклонился. А когда поднял голову, то все увидели, что по щекам старика текут слезы.
– Неужто я в Сечи, братья? Не верится!
– В Сечи, дед! В Сечи! – зашумели казаки. – Чего ж тебе не верится?
– Долго рассказывать, други… Вот уже двадцать шестой год, как схватили меня крымчаки и в неволю продали. Под самый Цареград… Двадцать пять годков не пил я воды из нашего Днепра… Только рвался к нему!.. За это и очей лишился!.. А теперь, лишь перед смертью, снова в Сечи! Дома!.. Спасибо судьбе, что – хотя и на старости – обратила ко мне лик свой!..
– Ба, ба, ба! – вдруг прогудел Метелица. – А ты, часом, не Данило ли Сом, братец?
У кобзаря по лицу промелькнула какая-то неясная тень, словно он старался вспомнить, где слышал этот голос. Морщинистые руки дрожали, мяли шапку.
Над площадью нависла тишина.
– Разрази меня гром, не узнает, старый хрен! – Метелица ударил кобзаря по плечу. – Метелицу не узнает! Да где такое видано?.. Должно быть, здорово тебе, братец, память отшибли проклятые нехристи!
– Метелица! – Кобзарь широко раскинул руки. – Корней! Побратим дорогой! Какая радость, что первого тебя встретил!
Они крепко обнялись.
А вокруг уже теснились другие старые казаки. Сома передавали из объятий в объятия. Оказалось, что еще многие помнят его.
– Ну, как ты?..
– Откуда? Рассказывай же, Данило!
– Да ты никак с того света?!
– Погодите, братья, – произнес Сом. – Все скажу. Только потом. А сейчас ведите меня к кошевому… У меня к нему дело важное.
– Иди, иди, Данило, да возвращайся поскорее, пока в бочке кое-что осталось, а то без тебя осушим! – забасил Метелица и велел Товкачу: – Проведи старика к Сирко!
Товкач взял кобзаря за руку, повел через площадь к большому дому с высокими окнами с разноцветными стеклами и широким крашеным крыльцом.
Теперь казаки обратили внимание на поводыря слепого кобзаря.
Яцько стоял в сторонке, не очень вслушиваясь в разговор. Он с восхищением рассматривал Сечь.
Так вот, оказывается, какие они, запорожцы. Даже удивительно, до чего они похожи на крестьян его родной Смеречовки, откуда он сбежал в конце лета. Такие же огрубевшие от работы руки и обветренные, дождями и солнцем выдубленные лица. У большинства поношенные, латаные свитки, кожухи, стоптанные сапоги и полотняные штаны. Лишь немногие из казаков красовались в дорогих панских кунтушах[2] или новых кожухах по фигуре…
Но в то же время они и отличаются от смеречовских крестьян. У запорожцев смелый, гордый взгляд, которого Яцько никогда не видел у односельчан. У каждого сабля на боку, пистолет, а то и два за поясом. А на головах овечьи, лисьи или заячьи шапки… Нет, они совсем не такие, как на родной его Гуцульщине!
Потом его взгляд пробежал по длинным приземистым хатам-куреням, почти вплотную прижавшимся к крепостным стенам. Камышовые крыши припорошены мелким снежком. Под ними темнеют узкие, словно бойницы, оконца. Дома войсковой канцелярии и старшин выше, красивее, покрыты гонтом[3]. На другой стороне площади радует взор крашеными стенами и золочеными куполами сечевая церковь.
Заметив, что казаки обратили на него внимание, мальчонка поспешно сдернул шапку, поклонился и хрипло произнес:
– Добрый день, панове казаки!
– Здоров, парень! – ответил за всех Метелица. – Да не зови нас так, какие паны из нас, голодранцев… А паны – там, – кивнул он на дома сечевых старшин. – Понял?
– Понял.
– Правда, кое-кто и из нашего брата прется в паны. Ну, да это не твоего ума дело… А теперь выкладывай, откуда сам будешь. Где с Сомом повстречался?
– Все, все, что спросите, расскажу… А сперва вот… мне бы Арсена Звенигору найти.
Казаки удивленно переглянулись:
– Эге, у Звенигоры, вишь, и родич объявился! Да ты-то сам разве его не знаешь, нашего Звенигору? Он здесь, между нами…
– Нет, не знаю… Надо ему кое-что передать…
Арсен вышел вперед. Царапину на руке он успел залить горилкой и присыпать порохом. Поверх надетого уже малинового жупана на нем был внакидку наброшен кожух, украшенный красивой вышивкой. И жупан и кожух во многих местах залатаны, – не у одного хозяина, знать, побывать успели, пока к казаку попали.
– Что ж ты хотел передать мне, хлопче? – спросил он недоумевая.
– Я из Дубовой Балки, я…
– Ты из Дубовой Балки? – подался вперед Звенигора.
Сердце у него екнуло: там, на берегу Сулы, вот уже третий год живут его родные – мать, сестра, дедусь. Не случилось ли с ними чего? Может, несчастье какое? Он сжал пареньку плечо.
– Мои с тобой передали что? Как мать?
– Мать захворала. Передали, чтобы прибыл как можно скорее…
– Что с нею? Ты видел ее?
– Нет, не видел. Сестра твоя сказывала, когда мы с дедом Сомом у них ночевали.
– Так ты сам, выходит, не из Дубовой Балки?
– Нет, вуйку[4], из Карпат я… Может, знаешь – из Смеречовки… От пана Верещаки убежал… Не слыхал?.. Злющий, аспид!.. Над бедными холопами издевается, как над скотиной!.. А нынче думаю казаковать, если примете…
Но Арсен уже не слушал парня. Лицо его помрачнело, серые глаза потемнели. Мысленно перенесся в Дубовую Балку. Заглянул в маленькую хатку-мазанку у рощи, шагнул к простой деревянной кровати, которую сам смастерил, склонился над матерью… Старался представить, какая она теперь… Должно быть, бледная, с мелкими морщинками под глазами, густые волосы рано покрылись белой изморозью седины… Что за лихоманка привязалась к ней? Или тоска по мужу, отцу Арсена, иссушила ее сердце? Застанет ли ее живой? Имел бы коня, дня за три-четыре доскакать можно!..
