А Маша тем временем оделась, как полагалось для туристической поездки, в клетчатую рубашку и брюки, надела сверху куртку с капюшоном и только потом, вздохнув, взглянула на Валентина равнодушно, как на чужого.
– Пойдем? – спросила она.
И он опять подошел к ней, заглядывая в глаза и стараясь улыбнуться, чтобы вернуть к себе, чтобы чувствовать себя с нею вместе, но напрасно. Они были уже каждый порознь, отдельно, и получалось так, что он более, чем Маша, нуждался в поддержке. Валентину досадно даже стало, что жена может обойтись сейчас без него, и жаль стало себя – такого сочувствующего, такого беспокоящегося о ней и любящего ее. Маша смотрела на мужа с едва уловимой усмешкой, отчего казалась значительно взрослее Валентина, а этого совсем уж невозможно было вынести.
– Пошли, – сказал он жестко, стараясь побороть внезапную к ней неприязнь.
Тогда она на какое-то мгновенье, которое Валентин запомнил навсегда, ибо оно действительно было последним, вернулась к нему, положила голову на плечо и провела ладонями по груди. Она прощалась с ним, но он этого тогда не понял. Он подумал, что Маша колеблется, а поскольку и сам не был до конца уверен, поспешно отстранил ее и сказал:
– Да не бойся ты! Все будет нормально, вот увидишь.
Он взвалил рюкзак на спину, затянул лямки и убедился, что рюкзак совсем легок, чего он и добивался. Они с Машей вышли в прихожую, где уже стояла наготове теща с полиэтиленовым мешочком, в котором сквозь пленку, покрытую мельчайшими капельками влаги изнутри, румянились пирожки, приготовленные ею им в дорогу.
– Все взяли? – спросила теща, почему-то сияя, будто это ей предстояло путешествие на теплоходе и знакомство с памятниками русского деревянного зодчества.
– Машенька, не простудись там на палубе. Там, говорят, ветры ужасные!.. Да… – вздохнула она, – вот появятся у вас детки, тогда уж так просто не погуляете! Цените это времечко!
Она поцеловала Машу и подала руку зятю. Дверь хлопнула, и Валентин с Машей молча спустились по лестнице, ступая осторожно, точно при побеге. Да это и был, в сущности, побег, покрытый тайной и обманом, – побег в полную неизвестность, поджидающую где-то в белом больничном зале с прозрачными шкафчиками, где лежат в абсолютном прядке красивые никелированные инструменты, похожие на средневековые орудия пыток, как представлялось Валентину. Впрочем, он представлял их смутно, отчего они казались еще страшнее.
Они сели в трамвай, где неудобно было ехать с рюкзаком и неловко говорить, а потому отчужденность, возникшая дома, еще больше усилилась между ними. Валентин окончательно обозлился – и на толчею в трамвае, и на себя, поскольку не мог сохранять спокойствия, и на Машу, которая, по его мнению, придавала слишком большое значение этой обыкновеннейшей истории. Он, прижатый боком к блестящим трубочкам вагонного стекла, смотрел на жену, стоявшую вплотную к нему, на завиток волос рядышком с ее ухом и на родинку, которую увидел словно впервые. Он смотрел и удивлялся тому, что эта совершенно незнакомая женщина, оказывается, его жена, и перед нею у него есть уже определенные обязательства, и чувство долга, и бог знает что еще, чего раньше никогда не было. Самое главное – не было вины, а теперь она появится.
Валентин осторожно спросил себя, любит ли он Машу, и тут же поспешно ответил, что да, любит, конечно же, любит, однако одновременно с холодной наблюдательностью заметил, что ее губы ему не нравятся. Сейчас кто-то в нем оценивал Машу, разлагая на маленькие за и против, как тогда, когда от его решения зависело, иметь или не иметь им ребенка.
Трамвай выехал на Дворцовый мост и с грохотом начал взбираться на его середину. Отсюда открылся вид на всю набережную со спускающимися к Неве ступеньками лестниц, на которых они с Машей еще в пору влюбленности часто сидели рядом под апрельским солнцем, глядя на желтые льдины, проплывающие по реке, и целовались, не обращая внимания на прохожих. Он наклонился к Маше и сказал ей в ухо:
– Помнишь?
– Что? – встрепенулась она.
– Ту лесенку… – показал он.
– Да, – сказала она, грустно улыбнувшись, и снова улетела неизвестно куда.
Они вышли из трамвая и пошли по какой-то незнакомой ему улице, обходя лужи, оставшиеся от утреннего дождя.
– Ты не ходи туда, – сказала Маша. – Я сама.
– Нет, – сказал он упрямо, понимая, что она права. – Нет, я тебя провожу.
Они вошли во двор четырехэтажного старого здания с несколькими подъездами, из которых все были закрыты на замки, кроме одного, имевшего у двери табличку с названием больницы. Валентин оглядел окна, выходящие во двор, и увидел за их стеклами женщин, большею частью молодых, по двое и по трое в каждом окне. Женщины были в серо-голубых больничных халатах. Их лица показались ему некрасивыми, бедными, блеклыми, словно вылепленными из воска. Женщины смотрели на них с Машей – как они подходят с рюкзаком к двери, снабженной табличкой; некоторые толкали подружек в бок и указывали на них пальцем, смеясь каким-то храбрым неестественным смехом, в котором Валентину почудилась неприязнь; другие смотрели печально или без всякого интереса; в окнах лестничных клеток женщины жадно курили, втягивая тонкие бледные щеки и подолгу не выпуская дыма. Беспокойство и ожидание читались на лицах женщин – даже у тех, кто был здесь не впервые, а таких можно было отличить либо по деланному равнодушию, либо по слишком уж уверенному смеху. Валентин съежился под их взглядами, проклиная себя за то, что пошел сюда, а не простился с Машей еще там, на трамвайной остановке.
Они вошли в приемное отделение, где Маша, отстояв небольшую очередь к окошечку, оформила какие-то документы. Валентин сел на белый крашеный стул и уставился на свою рюкзак, который он снял со спины и поставил на колени. Рядом сидел мужчина средних лет, изрядно подвыпивший, в распахнутом плаще и кепке, сбитой на затылок. Он посмотрел на Валентина долгим мутным взглядом и мотнул головой в сторону окошечка регистратуры:
– Наше дело не рожать… Верно?
Маша подошла к мужу с листком в руках. Валентин встал, держа рюкзак перед собою, готовый провалиться с этим рюкзаком сквозь кафельный пол приемного покоя. Маша подняла глаза, и Валентин успел заметить, как в них промелькнул какой-то вопрос к нему – последняя, может быть, надежда на то, что вот сейчас он вдруг решит все по-другому, швырнет на пол дурацкий мешок, разорвет ненавистный листок бумаги, регистрирующий ее желание прервать беременность, – желание, которого у нее все-таки не было, несмотря на все разумные доводы, – но Валентин предпочел не увидеть взгляда и отвел глаза.
– До свидания, – сказала Маша твердо. – Приходи завтра, поедем домой из Кижей.
– Ни пуха, ни пера, – сказал он.
Валентин стыдливо поцеловал ее, поведя глазами в сторону мужчины в плаще, а Маша повернулась и пошла прочь, как балерина, чуть выворачивая носки наружу. Тут только он, в действительности, захотел крикнуть и вернуть ее, но ему помешала никчемная в данный момент и совершенно посторонняя мысль о том, что это будет выглядеть со стороны смешно и глупо.
Больничная дверь за Машей захлопнулась, и с этого мига внутри у Валентина будто побежала по кругу стрелка секундомера, отмеряя время, оставшееся до завтрашнего утра.
Он вышел на улицу, все так же держа рюкзак двумя руками перед собою и уже не глядя на окна, где продолжали свое наблюдение женщины; потом нацепил мешок на спину и побрел прямо, пока не достиг знакомой улицы, ведущей на набережную. Оказалось, что больница находится совсем недалеко от института, где училась Маша, но в той от него стороне, которую Валентин знал плохо. Теперь он дошел до здания института, а здесь повернул в боковой переулок и пошел уже по привычке тем путем, которым они с Машей обычно ходили в самые первые месяцы их знакомства.
Постепенно он успокаивался, отмечая про себя памятные места их прогулок: мороженицу на углу с их столиком, за которым сейчас сидели три девочки, что было видно сквозь прозрачную занавеску; подъезд дома, куда зашли они однажды зимою, чтобы погреться у батареи; телефонную будку, откуда Маша звонила домой и говорила родителям, что она занимается в библиотеке; и наконец, темную арку с каменной мордой льва над нею, где Валентин в первый раз поцеловал Машу. Он помнил число, когда это случилось, и помнил, что уже в тот вечер предложил ей стать его женой. Кажется, тогда она удивилась и спросила его, долго ли он думал и все ли взвесил. Он почувствовал насмешку в ее голосе, но ответил спокойно, что думал долго и взвесил все. Тогда он солгал, тогда он еще не умел взвешивать.
«Ладно, все образуется», – подумал Валентин и, окончательно придя в себя, приступил к дальнейшему выполнению плана. Очередь теперь была за Вахтангом.
Вахтанг Кипиани был осевшим в Ленинграде молодым грузином, вечным студентом медицинского института. По всей вероятности, он имел в Грузии состоятельных родственников, что позволяло ему, не обладая почти никакими самостоятельными доходами, вести роскошную жизнь – в частности, снимать отдельную однокомнатную квартиру с телефоном, регулярно обедать в ресторане и стричься у собственного, как он говорил, парикмахера. Впрочем, все эти мелочи жизни не испортили Вахтанга, и для своих приятелей, которые имелись во множестве, он был образцом воспитанности, гостеприимства, дружелюбия и веселости. Валентина не связывала с ним особая дружба, но их отношения позволяли, например, попроситься переночевать, что и сделал по телефону Валентин три дня назад, зная, что не получит отказа и, более того, не будет даже спрошен о причине. Так оно и вышло.
