– Да все понятно! О чем ты говоришь? Куда вам сейчас ребенок? Это значит, Машке институт бросать, и тебе хлопот полон рот! Это дело успеется!
Она говорила так, будто ей самой не пришлось это вынести, когда родился у нее после второго курса сын, будто не они с Тропиным мыкались по всему городу, снимая комнатушки, пока не удалось получить однокомнатную квартиру, в которой им и сейчас-то тесно, а с появлением второго ребенка будет вообще не повернуться. Однако она говорила вполне искренно, без всякой задней мысли, и тем ободрила Валентина, которому очень не хотелось именно перед Тропиными выглядеть расчетливым и рассудочным человеком.
– Как Машка перенесла? – спросила Лена и, услышав ответ, сочувственно охнула, заметив, что лишь бы обошлось без последствий.
Она привела Валентина в кухню, где сидел с мальчиком Тропин, кормя его из ложечки. Тропин кивнул Валентину, словно виделся с ним час назад. Могло показаться, что Тропин недружелюбен и угрюм, но Валентин хорошо его знал, поэтому не обиделся на столь краткое приветствие, ибо по-другому Тропин просто не умел общаться.
Они удивительно были непохожи друг на друга – Лена и ее муж. Из всех слов, произносимых в этой семье, три четверти, а то и больше, приходились на долю жены, а смех и улыбки полностью были за Леной. Она относилась к мужу с юмором, называя не иначе, как по фамилии, а тот сносил ее шутки с непроницаемой стойкостью и даже чуть-чуть ей подыгрывал на людях, не боясь показать свои уязвимые места. Впрочем, истинным главой семьи был все же он, это было понятно с первого взгляда.
Лена, привыкшая выносить все дела на общий суд, тут же рассказала Тропину об этой истории, не давая Валентину вставить слова. Причем из ее рассказа получалось, что Маша с Валентином чуть ли не герои, во всяком случае, умные люди.
– А вот мы с тобой, Тропин, дураки, – смеясь закончила Лена, обнимая Тропина за шею, на что он не среагировал, как и на весь ее рассказ. – Ну, подумай своей извилиной, что мы с ним будем делать, вот с этим?
И она легонько хлопнула себя по животу.
– Куда мы его денем?
– Туда же, – мрачно произнес Тропин.
Лена засмеялась еще громче, взъерошила Тропину волосы и сказала:
– Пеленки сам будешь стирать!
Потом она накормила Валентина жареной картошкой, не переставая болтать о Маше, о школьных их проделках, о прошедшем лете и еще бог знает о чем. После ужина Лена скрылась в ванной, где взялась за стирку. Сынишка был отнесен Тропиным в комнату и там оставлен в своем уголке за игрушками. Возвратившись, Тропин стал мыть посуду, неторопливо, как все, что он делал. Затем он расставил шахматы, и они с Валентином принялись играть. За все это время между ним и Тропиным едва ли были сказаны два слова, но и они не требовались, потому что с Тропиным было легко молчать.
– Тропин, уложи Юрочку! – крикнула из ванной Лена. Тропин тут же встал и, не говоря ни слова, пошел укладывать сына. Валентин взялся за газету и стал ее читать, ожидая Тропина.
Он видел, как Лена выскользнула из ванной и тоже пошла в комнату. Валентин вздохнул, огляделся по сторонам, ему сделалось скучно. Тихо ступая, чтобы не разбудить мальчика, он вышел в маленькую прихожую, где валялся мокрый рюкзак. Дверь в комнату была приоткрыта. Там, в полумраке, Валентин различил Лену, сидящую на диване в распахнутом халатике. Рядом с ней сидел Тропин. Лицо у Тропина было сосредоточенным, а Лена прикрыла глаза и улыбалась. Такой улыбки Валентин никогда не видел у женщин. Ему вдруг стало стыдно, будто он подсмотрел что-то запретное, но он не мог отвести взгляда от Тропина и Лены.
– Слушай… Ну, слышишь? – шептала Лена. – Это ручка…
– Да погоди ты! – ворчал Тропин, положив огромную свою ладонь ей на живот и прислушиваясь к мягким, едва различимым толчкам невидимого маленького существа, находящегося там, внутри, и подающего знаки о своей жизни.
Валентин на цыпочках вернулся в кухню. Он вытер внезапно выступивший на лбу пот, и только тут понял вдруг, что не его страдания были главными во всей этой истории, и даже не Машины муки, а гибель того крохотного, но уже живого комочка, который был уничтожен сегодня утром между девятью и двенадцатью часами утра, вырван и выброшен куда-то в виде кровоточащих кусочков плоти.
Он проснулся слабый и сразу же уехал в больницу. Там ему сказали, что Машу выпишут до обеда, и Валентин ждал ее во дворе под теми же взглядами женщин – совсем уже новых женщин, которые в это утро все так же ждали очереди на операцию. Когда Маша вышла, он бросился к ней, не думая уже ни о ком постороннем и никого не видя, кроме нее. Он взял Машу за руку и поцеловал, виновато, как щенок, тычась в щеку и не смея заглянуть в глаза. Маша сжала его пальцы, и Валентин почувствовал, что ее рука дрожит. Однако она ничего не сказала и не улыбнулась ему. Они пошли рядом молча, как тогда, два дня назад.
– Ну что? – тихо спросил Валентин.
– Все в порядке, – сказала Маша без всякого выражения.
– Что в порядке?.. Машенька, прости меня, я не то говорю… – сбивчиво начал он, но Маша перебила его теми же словами:
– Все в порядке. Не надо.
Валентин понимал, что ей сейчас необходимо, как говорят, разрядиться, и было бы лучше всего, если бы она просто выплакалась где-нибудь в укромном месте. Одновременно душу его отпустило, ибо Маша, живая, хотя и бледная, с подведенными синевой глазами, была рядом с ним, а операция, как он понял, прошла благополучно. Поэтому он начал осторожно расшевеливать ее, шутливо рассказав о своем пребывании у Вахтанга и поминутно посматривая на Машу, чтобы знать производимое рассказом действие. Маша уже не молчала, она задавала вопросы и даже улыбнулась, когда Валентин описал ей коктейль со льдом, поданный в постель. Но вот он заговорил о Тропиных и неосторожно упомянул, что Лена беременна. Маша вздрогнула и закусила губу.
Они погуляли по городу, чтобы не приходить домой слишком рано. Разговор то возникал, то прерывался на полуслове. Валентина мучало какое-то странное любопытство: ему хотелось узнать, что было там, как это происходило, но он не смог задать ни единого вопроса, а Маша сама ничего не рассказала.
Наконец они пришли домой, где теща готовила семейный ужин. Она встретила их радостно, но тут же заметила, что Маша плохо выглядит. Валентин и здесь не растерялся, объяснив это качкой на теплоходе, которую Маша плохо перенесла. Теща успокоилась и отложила дальнейшие расспросы на ужин, чтобы впечатления мог услышать и отец, не вернувшийся еще с работы.
В своей комнате Валентин распаковал рюкзак и выложил подушки. Они были еще сырыми от вчерашнего дождя. Маша переоделась и пошла принимать душ. Жизнь постепенно возвращалась в привычную колею.
Тесть возвратился с работы поздно, задержавшись на собрании.
– Ну, путешественники, – сказал он, заходя к ним, – пошли ужинать. Расскажете нам про эти Кижи. Мы с матерью уже, наверное, туда не выберемся, так хоть знать будем.
Маша покорно встала с дивана и пошла в большую комнату, где был накрыт стол. Валентин внимательно следил за нею и чувствовал, что ему необходимо отвлечь внимание родителей Маши на себя, потому что Маша вряд ли сможет рассказать что-нибудь о поездке. Все уселись за стол, и Валентин не спеша принялся рассказывать, начиная с посадки в теплоход, а потом и дальше: о каюте, о плаванье по озерам, об экскурсии по острову и обо всем прочем. Он говорил, все больше увлекаясь и удивляясь самому себе. Откуда он брал слова и впечатления? Тесть и теща пили чай, улыбаясь его рассказу и не замечая, что Маша сидит тихая и крутит под столом бахрому скатерти. А Валентин, забыв уже о Маше, рассказывал о куполах Преображенской церкви, увенчанных деревянными крестами и словно взбегающих вверх к луковке главного купола; о чудесной резьбе, покрывающей наличники; о мельнице, стоящей неподалеку от храма и напоминающей огромный вентилятор; о Покровской церкви и колокольне рядом с нею; о легендарном строителе Несторе, бросившем по преданию свой топор в синие волны Онеги после окончания постройки со словами, что не было, нет и не будет такой церкви; о самих синих волнах Онеги, заключающих островок в спокойную оправу и отражающих высокое тихое небо…
– Мы никуда не ездили, – раздельно, сдавленным тонким голосом сказала Маша.
– Мы никуда не ездили, – повторила она. – Я сделала аборт. Врач сказал, что у меня больше не будет ребенка.
Валентин увидел, как остановилась в воздухе рука тестя, несущая в стакан ложечку с сахаром, и как сахар медленной сухой струйкой стекает на белую скатерть и делается на ней незаметен. Маша поднялась из-за стола и вышла из комнаты. Несколько секунд все сидели молча, потом Валентин вскочил, опрокинув стул, и бросился вслед за Машей.
Маша лежала ничком на диване, уткнув лицо в ладони. Ее длинные, мокрые после душа волосы тонкими слипшимися прядями свисали с края дивана, едва заметно покачиваясь. Валентин наклонился к жене, резко повернул к себе и прижался губами к ее влажному от слез лицу, чувствуя языком холод и горечь этих слез, слизывая их с ресниц, носа, щек. Он услышал, как тесть с тещей, отрывисто переговариваясь, идут по коридору к ним, и крикнул в сторону:
