Через минуту опять мир и тишина.
Бабушка крутит в сарае мясорубку, будет готовить котлеты. Мурзук сидит под мясорубкой. С винта ее капают ему прямо на затылок капли воды. Мурзук доволен: капли пахнут мясом.
То вдруг опять шум и крик.
Что такое?
Оказывается, бабушка начала молоть головку лука. Мурзук в истерике выскакивает во двор. Пытается достать лапой до затылка, чтобы уничтожить эти паршивые луковые капли.
Но через минуту опять мир и тишина. Полное согласие.
Мурзук лежит у самого порога. Бабушка бегает поблизости. Вот-вот наступит на Мурзука поперек.
* * *Цыплячьи Горки. Бабушка ходит сюда, навещает знакомых.
Разговаривают они о письмах, которые получают от детей. Разбирают их поступки, хотя дети давно живут самостоятельно и у них у самих есть уже маленькие дети.
Иногда письма целиком читают вслух, а отдельные значительные места перечитывают по два, три раза.
Бабушка слушает знакомых, кивает головой. Она тоже принесла письмо, которое получила от Бориса со строительства. Ей хочется его обсудить.
В таких случаях с бабушкой отправляется на Цыплячьи Горки Минька. Бабушка просит его пойти. Она хочет, чтобы он читал письмо Бориса. Минька читает быстро и громко — приятно слушать.
Они идут полями, где ветер раскачивает, словно выплескивает из берегов, синюю лаванду. Ее посевы растеклись по склонам и ложбинам Цыплячьих Горок.
Бабушка срывает цветок лаванды. Смотрит — нет ли на нем вредителей, разминает в пальцах, проверяет — не сухой ли он.
Бабушка родилась в селе на Украине. Знает и любит все сельское. Девочкой жала и молотила. Работала на сахарной свекле. Трепала лен и коноплю. Волочила гречку. Убирала кукурузу.
Поэтому, когда бабушка срывала где-нибудь в полях колос или стручок, лист кукурузы или цветочный бутон, — подзывала Миньку, показывала ему, учила понимать: хорошо живется этой рослине или плохо, здоровая она или больная.
И Минька брал из рук бабушки рослину, учился понимать ее.
* * *Часто бабушка рассказывала Миньке о гражданской войне.
...Белые отступали к морю через Симферополь. Шли, горланили песни:
Нет у нас теплого платочка. Точка.Нет у нас теплого платка.
На улицы выкатывались лакированные коляски, запряженные рысаками. В колясках барыни в длинных кружевных платьях и в тюлевых перчатках. Встречали господ офицеров — стояли и махали им нераскрытыми веерами.
На что еще белые надеялись — неизвестно. Не было у них ничего — не только теплого платочка.
А потом по городу текло вино: оно лилось из винных подвалов, где разбивали стоведерные бочки.
Офицеры и солдаты котелками и кружками черпали вино с мостовой и пили. Это, пожалуй, единственное, что у них еще было. Начинались погромы, стрельба, драки. Срывали злость и отчаяние друг на друге.
Перепуганные барыни в длинных кружевных платьях куда-то исчезали.
По городу бродили одичавшие пьяные собаки, пьяные лошади. Пьяными были даже птицы.
Про солдат бабушка говорила:
— Не могли они понять, где правда, а где ложь. Бежали из России. Противно и жаль их было.
Минька возражал:
— Нельзя жалеть. Они были врагами.
— Да, конечно, — соглашалась бабушка. — Но среди них много служило мальчишек. Совсем гимназистов.
— Все равно враги, — утверждал Минька. — Если против нас.
— Их бы тогда выпороть, да некому. Мальчишек-то.
— Ну вот еще — пороть, возиться. Скажешь, бабушка. Они тоже за царя были.
— Так-то оно так. Но спрос с них был еще не полный. Ну что с тебя спросишь или с твоего Вати? А они немного постарше были.
— Как — что спросишь? — оскорбляется Минька. — Мы за советскую власть! Я и Ватя... Мы...
— Пещеры еще копаете...
Минька, красный и обиженный, стоял перед бабушкой, тяжело дышал. Не знал, что возразить на «пещеру». Бабушка улыбалась, говорила:
— Подними, Минька, кепочку и выпусти пар.
* * *Минька не видел, чтобы бабушка молилась. Икон и крестов в доме не было.
Если дед заводил свои шуточки над богом, бабушка молчала или покачивала головой, когда дед, по ее мнению, уж слишком расходился.
То, что религия — заблуждение, бабушка понимала. Но она была мягкой к людям, терпимой к их заблуждениям. Не переносила только кликуш.
Дед упрекал бабушку. Попы и монахи выводили его из себя. Он не переносил даже запаха церкви. Мог до того раскричаться на бога, что бабушка начинала утешать:
— Успокойся. Бог с ним, с богом. Не стоит из-за него надрываться.
Но дед не хотел успокаиваться и кричал тогда на бабушку:
— Примиренец! Соглашатель! Попутчик революции!
* * *Штопала бабушка на электрической лампочке.
Деревянный грибок она всегда теряла. Часто им играл Мурзук, закатывал куда-нибудь под кровать или под комод. Однажды его унес Эрик и пытался сгрызть у себя в конуре.
После этого дед грибок отполировал и снова вручил бабушке. Но бабушка снова его потеряла. И тогда начала вывертывать из абажура лампочку и штопать на ней.
Если вечером в комнате не загорался свет — все знали, что бабушка сегодня штопала и забыла вкрутить лампочку на место.
* * *Бабушка любила гостей. Любила, чтобы в доме было шумно и весело.
Стол накрывала парадной вышитой скатертью. Доставала парадные вилки и ножи с коричневыми черенками из ясеня на желтых заклепочках, тарелки в мелкую, брусничную искорку и рюмки на тонких ногах.
Дед от этих рюмок раздражался — вот-вот в руках переломятся.. Но бабушке они нравились, потому что приятно звенели.
В те дни, когда бабушка ждала гостей, Эрик и Мурзук ходили по двору, покачиваясь от сытости.
Минька выглядывал из калитки и докладывал бабушке, кто появился в конце улицы или сошел с трамвая.
Гости приходили нарядные и торжественные. Бабушка тоже была нарядной и торжественной — в черных туфлях на перепонках с пуговичками, в черном платье, гладко причесанная.
Она бегала из сарая в дом, носила угощения. Через плечо у нее было переброшено посудное полотенце, которым брала горячие кастрюли и сковородки.
Наконец бабушка говорила:
— Дорогие гости, прошу к столу.
Гости рассаживались. Чаще всего это были друзья Бориса с завода.
Мужчины незаметно расстегивали под галстуками тугие воротнички. Женщины беспокоились, чтобы не помять платья.
Кто близко садился около кактуса-скалы, бабушка предупреждала — случайно не наколитесь. Гость кивал — хорошо, спасибо, он будет помнить про скалу. Но потом обязательно наколется, когда начнет размахивать руками, что-нибудь рассказывать.
Звенели рюмки на тонких ногах. Все хвалили бабушкину кулинарию. А бабушка сидела смущенная и довольная.
* * *Репродуктор был очень старый — тарелка из черной бумаги. Висел на гвоздике.
Минька репродуктор слушал редко — некогда было. А бабушке он часто доставлял удовольствие.
Как только объявляли, что будет выступать украинский хор или ансамбль, бабушка прекращала готовить обед, белить потолки, стирать белье — снимала репродуктор с гвоздика и ставила его перед собой на стол.
Репродуктор пел или играл на бандуре только для нее одной.
Бабушка вспоминала Украину, село Шишаки, где прошла ее молодость. Вспоминала хату, покрытую камышом-очеретом, убранную внутри травой для запаха. Печь с дымарем и полочкой-закопелкой, на которой была сложена посуда — крынки и горшки. Широкие юбки — спидницы. Протяжный скрип ветряных мельниц. Следы босых ног в пыли вдоль шляхов. Прозрачные ставки, а над ними гусиный крик и хлопанье крыльев. Пшеничный свет звезд. Медную подкову луны, точно выбитую молотом.
Обо всем этом пел бабушке старый бумажный репродуктор, играл на бандуре, рассказывал.
А потом в сорок первом году этот же старый бумажный репродуктор принес сообщение о войне.
Минька слушал и не понимал еще по-настоящему, что такое война. А бабушка понимала. Она уже видела одну войну с немцами.
Тогда ушел воевать дед. Теперь уйдут ее дети и внуки. Уйдет Борис, может, уйдет и Минька. И не скоро они стукнут ей в темное окно.
Сидела тихая, в переднике, в домашних войлочных туфлях. Положила на колени усталые руки.
