Я сбросила жакет и повесила его на спинку стула, оставив ее язвительное замечание без ответа. Ведь я только об этом и думала, когда ехала из центра Чарльстона в древнем «Бьюике Регал» своей старой подруги и коллеги Люси Коакли, а потом тряслась в обшарпанном переполненном автобусе, который швыряло из стороны в сторону.
– Прошу прощения. Пришлось задержаться на работе.
Несмотря на все протесты Люси, я настояла на плате за то, что ей пришлось целых два часа ждать, пока я не закончу работу. Но об этом им тоже вовсе не следует знать.
Между бровями Евы появилась тоненькая морщинка.
– Тебе бы следовало намекнуть мистеру Бофейну, что следует оплачивать сверхурочную работу, если ты задерживаешься после пяти.
Я подумала о своем боссе, который был лишь немногим старше меня. Это был серьезный мужчина с серо-голубыми глазами и спокойными манерами. Он даже иногда приносил мне еду, когда я не успевала пообедать, и никогда не задавал лишних вопросов по поводу опозданий и ранних уходов. Мистер Бофейн был в курсе, что мне надо водить сестру по врачам, и, хотя я ровным счетом ничего не знала о его личной жизни, за исключением того, что он был разведен и воспитывал маленькую дочь, казалось, всегда с пониманием относился к моему вынужденному отсутствию.
– Спасибо за совет. Я непременно скажу ему об этом, – сказала я, старательно избегая встречаться взглядом с сестрой и поэтому вглядываясь в большое окно позади нее. Оттуда открывался вид на небольшой сад на заднем дворике, за которым когда-то любовно ухаживала мать, пока ее совсем не замучил артрит. С тех пор сад одичал, и, надо сказать, в таком виде он был мне больше по душе – мне нравились буйные побеги дикого винограда, которые обвивали погнутую и весьма потрепанную временем решетку беседки, отчаянно цепляясь за нее, словно дитя за юбку мачехи. Это была целая симфония неожиданных сочетаний цветов на заброшенных клумбах, которые, казалось, не имели права на существование – неухоженный сад рождал новые, доселе не слышанные аккорды. Когда я оказывалась посреди этого дикого великолепия, мне всегда чудилось, что я могу слышать музыку цветов и растений, полновластно царящих там.
Я снова перевела взгляд на бледное лицо сестры с совершенными чертами и увидела, как она подняла подбородок, чтобы Глен мог коснуться ее губ. Ее изящная ручка с золотым кольцом на безымянном пальце цепко держала его руку. Она напоминала фарфоровую куклу – белоснежная кожа, фиалковые глаза, иссиня-черные волосы, точь-в-точь как были когда-то у нашей матери, длинные тонкие ноги и руки. На ней было бледно-лиловое шелковое домашнее платье, переделанное самой Евой из платьев, в которых она когда-то участвовала в конкурсах красоты, оттеняющее ее удивительные глаза и нежную кожу. При встрече с ней многие видели лишь необыкновенную красоту, по злой иронии судьбы прикованную к инвалидному креслу, тонкие лодыжки и бесполезные неподвижные ноги. Но это была лишь завеса, не позволяющая им разглядеть железную решимость во взгляде и непреклонный характер, не умеющий прощать.
Возможно, я видела все это лишь потому, что мне позволяли видеть. Мать скрылась на кухне, продолжая ворчать.
– Еве надо искупаться на ночь. У нее весь день болела голова, и, думаю, ей не помешает массаж, который ты так хорошо умеешь делать.
Я последовала за ней на кухню, на ходу закатывая рукава. У меня не было времени переодеться, и оставалось надеяться, что запах жареной курицы не пропитает мой деловой костюм. У меня были две добротные юбки, и я меняла их в разных сочетаниях с пятью блузками. Было сложно представить, что запах пережаренного жира будет благосклонно воспринят коллегами из инвестиционной компании «Бофейн и партнеры».
Я принялась смешивать муку, соль и яйца для кляра, а мама в это время мыла в облупленной фарфоровой раковине цыпленка. Я тихо напевала про себя, пытаясь выдержать ритм симфонии, которая, казалось, всегда играла у меня в голове. Мать выключила кран. Она вытирала цыпленка бумажным полотенцем и казалась полностью поглощенной этим занятием.
– А ты сегодня разве не играешь у Пита?
Обмакнуть, встряхнуть, повернуть. Я сосредоточилась на процессе покрывания курицы кляром в надежде скрыть легкую дрожь в руках.
– Почему-то Пит сегодня не позвонил. Думаю, они нашли другого пианиста, который может приходить регулярнее. Кроме того, надо искупать Еву.
На сковородке зашипел жир, мать отбросила с лица волнистую прядь седеющих волос. Был лишь конец мая, но знойное чарльстонское лето уже заявляло свои права, пытаясь задушить город в своих жарких объятиях.
– Элеонор, а с каких это пор ты ждешь его звонка? Просто приди и поиграй пару часов. Ведь он неплохо платит. Поможешь Еве принять ванну с утра, до того, как уйдешь на работу.
Я вытерла лоб рукой, пытаясь смахнуть капельки пота.
– Я действительно устала сегодня, мама. Не знаю, стоит ли идти туда.
Ее молчание было красноречивее всяких слов. Оно словно кричало, напоминая о том жарком лете четырнадцать лет назад, когда я убила все ее мечты.
– Ты же можешь взять такси, – сказала она не допускающим возражений тоном, словно уже победила меня в этом споре, и, если честно, так оно и было.
Обмакнуть, встряхнуть, повернуть.
– Хорошо, мама, – сказала я, укладывая первый куриный окорочок на сковородку и наблюдая, как его кожа пузырится в кипящем масле.
После ужина, который прошел в относительном молчании, я смахнула с тарелок остатки еды и отправилась в свою комнату переодеться. Я натянула красное атласное платье с довольно низким декольте, которое плотно облегало мое тело. Мать переделала его из вечернего платья Евы, когда узнала, что в баре Пита в Северном Чарльстоне ищут пианиста, который мог бы играть там по вечерам и в выходные, чтобы случайно забредшие посетители задерживались послушать музыку и покупали больше напитков.
Глен вскочил на ноги.
– Я забыл на переднем сиденье пиджак и кошелек. Дай-ка я их заберу, пока ты еще не уехала.
Он схватил ключи со стола в прихожей.
Глаза Евы сверкнули, когда она увидела, как Глен выходит вместе со мной из двери, ведущей на крыльцо. Он прошел по ступенькам до обочины, где была припаркована его машина, нарочито стараясь не прикасаться ко мне, и сунул ключи мне в руки.
– Ты вовсе не обязана ехать туда, Элеонор.
Неужели он догадывается? Я пристально посмотрела в его глаза – он говорил совершенно искренне.
– Это всего лишь на пару часов.
Я опустила глаза на руки с коротко обрезанными ногтями – все эти годы я была верна этой привычке.
– Ты не обязана туда ехать, – повторил он так тихо, что я едва смогла разобрать слова, и теперь была уверена – он знал, что, как только смолкнут звуки фортепьяно, я снова примусь искать кого-нибудь, кто смог бы дать мне то, чего он никогда не сможет. Я ненавидела себя за эту слабость, за неспособность принять справедливое наказание и жить той жизнью, которая была уготована мне судьбой. Но не в силах была забыть музыку, которую в те далекие годы дарил мне отец, и отбросить мечты, которые отказывались умирать. Когда-то я была словно бесстрашный Икар, в своем порыве слишком близко подлетевший к солнцу, и в эти вечера, сидя за пианино в полном сигаретного дыма баре, видя мужчин, которые бросали на меня печальные, полные восхищения взгляды, я могла позволить себе поверить – лишь на короткое мгновение, – что мой полет все еще продолжается.
В ночном воздухе почти неуловимо пахло звездчатым жасмином, и волны упоительного аромата то появлялись, то исчезали, словно жало змеи. Я положила ладонь на ручку дверцы, и Глен сделал шаг ко мне. Я вздрогнула от резкого движения, а он поднял руку и больно хлопнул меня по руке. Он поднял руку, под его ладонью обнаружился раздавленный москит, обагряющий кожу моей же кровью. Глен вытащил из кармана платок и, осторожно придерживая мою руку, принялся вытирать отвратительное месиво. Его нежные прикосновения были столь же невыносимы, как и боль от шлепка.
Я залезла в машину, достала пиджак, карман которого оттягивал тяжелый кошелек, и вручила Глену. Наши глаза встретились, и я подумала: неужели в моих глазах такая же покорность судьбе, как и в его?
– Так будет не всегда, – едва слышно произнес он. – Я скоро получу диплом, перейду на более высокую должность и буду получать приличные деньги. Все изменится.
– Неужели? – сказала я, проскальзывая на водительское место. Глядя сквозь ветровое стекло, я могла видеть инвалидное кресло, в котором сидела Ева, и печальные глаза матери.
– Только не надо ждать, когда я вернусь, – сказала я и захлопнула дверь, зная, что он будет лежать без сна рядом с Евой, прислушиваясь, не раздаются ли мои шаги на крыльце, и представляя чужой мужской запах на моей коже. Я, не оглядываясь, отъехала от обочины. Слушая шум шин на мостовой, я вспоминала слова женщины из своего видения: «Глаза закрыты, но не спишь, а попрощавшись, не уходишь».
