Все это не очень-то походило на ссору по деловым вопросам. Не было ссоры и по поводу принятого решения. Скандал начался тогда, когда все было уже решено, и я написал письменные отказы на оба предложения о покупке. Это случилось за воскресным ужином. Я вообще не люблю холодный ужин, да еще викарий тем вечером читал какую-то необыкновенно глупую проповедь (так считал я, хотя матери и сестре она понравилась). Обсуждая проповедь за столом, они спросили мое мнение; говорить мне не следовало бы, но я, как дурак, высказал все, что думал, а затем, по совершенно непонятным мне самому причинам пустился во все тяжкие, заявив, что, поскольку еда на этом столе куплена мною, я могу говорить все, что мне заблагорассудится. Вот тут-то и началось… Мои дамы от рождения не привыкли, чтобы с ними говорили подобным образом; так что сказанное мной им совсем не понравилось. Обе они были прихожанками с опытом и после первого же контр-выпада стало ясно, что я им не ровня. Я встал из-за стола, хлопнул дверью, перепрыгивая через три ступеньки, помчался по лестнице к себе в комнату (с этим ужасным холодным воскресным ужином в желудке) и тут же, прямо перед комнатой, почувствовал первый приступ астмы. Мать и сестра услышали меня и прибежали. Увидев меня повисшим на перилах, они перепугались. Я тоже был напуган, ибо думал, что пришел мой смертный час. Астма вообще штука опасная, даже если к ней уже привык, а у меня тогда был первый за всю жизнь приступ.
Но я выжил; и как раз тогда, когда я лежал в кровати, отходя от приступа, начались все эти события. Думаю, что меня изрядно перекормили лекарствами; во всяком случае, я был в полубессознательном состоянии, частично чувствуя свое тело, частично находясь вне его. Они забыли опустить шторы, и лунный свет заливал кровать, а я был слишком слаб, чтобы самому подняться и задернуть шторы. Я лежал, наблюдая за полной луной, скользящей в ночном небе сквозь тонкую мглу редких облаков; и глядя на луну, я думал о том, как же выглядит ее темная сторона, которую человек никогда не видел и, наверное, не увидит. Ночное небо всегда волновало меня; я никогда не мог привыкнуть к. волшебству звезд и к еще большему волшебству межзвездного пространства — мне казалось, что именно в нем зарождается начало всего. Мысль о том, что Адам был сотворен из красной глины, никогда не привлекала меня; я бы предпочел, чтобы Господь воспользовался звездной геометрией.
Пока я лежал в постели, накачанный лекарствами и совершенно выдохшийся, наполовину загипнотизированный луной, мои мысли, отпущенные в свободный полет вне времени, вернулись к началу начал. Я увидел широкое море бесконечного космического пространства, расплескавшее в Ночи Богов свои темные волны цвета индиго; мне казалось, что в этой тьме и тишине находилось семя всего живого. И как в семени заключен будущий цветок со своим семенем, которое даст жизнь еще одному цветку с новым зародышем, так и бесконечное пространство космоса скрывало в себе новые рождения — и я был там!
Мне казалось замечательным, что я, лежащий в своей комнате, практически беспомощный мыслью, духом, телом и всем своим положением, тем не менее мог проследить свою родословную к звездам. С этой мыслью у меня возникло странное чувство, будто бы душа моя устремилась дальше в темноту, хотя никакого страха я не ощущал.
Я подумал, а не умер ли я? — ведь тогда, прислонясь к перилам, мне казалось, что я умираю, — и мысль эта наполнила меня радостью, ведь смерть означала свободу.
Потом я понял, что не умер, не должен был умереть — просто собственная слабость и действие лекарств сняли оковы с моей души. У каждого есть что-то, — чего он никогда не увидит, наподобие темной стороны Луны, только у меня была привилегия увидеть это. Оно напоминало межзвездное пространство в Ночь Богов; там находились корни моего существования.
С осознанием этого появилось всеохватывающее ощущение свободы, ведь я знал, что оковы души никогда уже не станут такими же крепкими — но ведь я нашел убежище от этих оков на темной стороне Луны — там, где меня никто не увидит. Я вспомнил цитату из Браунинга:
Благодаря Господу, даже самый убогий из смертных
Имеет две стороны души: одну — для всего мира,
Другую — для женщины, которую он любит.
Теперь это уже прошлый опыт; но он сделал меня счастливым, позволив чувствовать себя на равных с болезнью, которая отворила передо мной странные врата. Долгие часы я лежал в одиночестве и даже не пытался читать, чтобы не разрушить охватывавшую меня необычную оболочку. Днем я дремал, а с приближением сумерек ожидал появления Луны; как только она появлялась, я тут же начинал общаться с ней.
Сейчас трудно вспомнить, что именно я ей говорил, и что отвечала мне она, но, в любом случае, я узнал ее очень хорошо. У меня сложилось впечатление, что она правила королевством — не материальным, не духовным, но особым, своим, лунным. В нем гуляли волны: откатываясь, набегая, низкая вода, высокая вода, никогда не останавливаясь, все время находясь в движении, вверх-вниз, вперед-назад, опускаясь и подымаясь, затапливая все вместе с приливом и отступая при отливе — и эти волны влияли на нашу жизнь. Они влияли на рождение и смерть, на все процессы, происходящие в организме. Они влияли на спаривание животных, на рост растений и даже на разрушительную работу заболеваний. Они влияли на действие лекарств, и целый сонм лечебных трав принадлежал лунному знаку. Обо всем этом я узнал, общаясь с Луной; я почувствовал, что я узнал бы многое и обо всем, если бы мне удалось изучить ритм и периодичность испускаемых ею волн. Но я не смог постичь это, поскольку Луна учила меня всяким абстрактным вещам, а уловить какие-то детали мне не удавалось, ибо мой мозг не был способен воспринять их.
Я обнаружил, что, чем больше я проводил с ней времени, тем лучше ощущал исходившие от нее волны; вся моя жизнь теперь проистекала синхронно с ними. Моя жизненная сила увеличилась; я чувствовал ее приливы и отливы внутри себя. Даже когда я писал о ней, я писал созвучно ее ритмам (если вы это заметили), тогда как, повседневные события я бытописал в ритме каждодневного стаккато. Как бы то ни было, пока я болел, я самым странным образом жил одним временем с Луной.
Наконец моя болезнь отступила (как это обычно случается с болезнями), и я потихоньку, полуживой, сполз вниз по лестнице. Семья была очень внимательна ко мне; в глазах у моих домашних еще сквозил испуг, и было похоже, что история с моей болезнью произвела на них большое впечатление. Однако, когда обнаружилось, что такие сцены постепенно переходят в ежедневную рутину, каждый потихоньку начал от этого уставать, поскольку спектакль перестал быть новинкой сезона и стал уже далеко не таким зрелищным. Доктор уверил домашних, что, какими бы смертельными ни казались эти приступы, я от них не умру; поэтому они сразу начали относиться к ним более философски, позволяя мне сражаться с болезнями один на один и самому одерживать победу. Но я не разделял их подхода. Боюсь, я никогда не относился к приступам философски; каждый раз я паниковал, как впервые. Теоретически можно знать, что не умрешь, но есть что-то очень тревожащее в прекращении доступа воздуха в легкие, поэтому поневоле начинаешь паниковать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
