Оба они засмеялись.
Пока Борзому припекали различными щипцами волосы, он задал несколько вопросов Ване и так, между прочим, сказал:
— Что же ты не сядешь?… Садись!..
Красноярский сел и с тем же любопытством, с которым рассматривал попугая, стал следить за тем, что происходило пред его глазами.
Долго провозившись с завивкою пуклей, француз надел, наконец, на лицо Борзому маску и стал пылить ему в голову надушенной пудрой, от которой Ваня чихнул несколько раз, что вызвало новый смех.
Напудрив Борзого, француз ушел, не поклонившись даже Ване.
На смену французу явились лакеи.
Красноярский и представить себе не мог, что могут в действительности существовать такое платье, где даже на спине подкладка была шелковая, и такое тонкое белье, которое надевали на Борзого.
— Это что ж такое? — спросил он, не утерпев и показывая на кружева, которые держал лакей в руках.
Борзой снова рассмеялся.
— Это? Разве ты не знаешь, что такое маншетты? — удивился он. — Покажи ему! — велел он лакею.
Ваня посмотрел.
— Таких у нашей губернаторши нет, — сказал он.
— Уж, конечно, нет! — подхватил Борзой. — Эти мне тысячу рублей стоят.
— Тысячу рублей?! — чуть не привстав, переспросил Красноярский.
Его наивность, видимо, потешала молодого Борзого.
— Что ж, — ответил он, — у князя есть кружева, которые… одни маншетты тридцать тысяч стоят.
Красноярский чувствовал себя все более неловко.
— Это у князя Платона Александровича? — робко произнес он.
Ему хотелось узнать, какой это князь.
— Ну, да, конечно!
— А как его фамилия?
— Кого, князя? Ты не знаешь фамилии князя Платона Александровича? Да ты совсем из другого монда{Света (от фр. monde).} приехал, мой любезный!.. Ты не знаешь князя Зубова?…
Ваня покраснел, поняв, что, должно быть, очень стыдно не знать, кто такой князь Платон Зубов.
И Борзой стал объяснять ему, что князь Зубов теперь "в случае", что это — первое лицо во всей России, и что он, Борзой, у этого первого лица состоит в куртизанах, присутствует при его туалете и даже обедает иногда у него, и что сегодня не поспел к "туалету князя" потому только, что вчера долго засиделся в "клобе".
Ване чрезвычайно хотелось спросить, что такое «клоб», но он воздержался, боясь вызвать опять насмешку.
Наконец, Борзого одели, опрыскали духами, он вырезал маленькие кружочки из черной тафты и наклеил их один — на щеку, другой — на лоб.
Лакеи ушли.
Борзой, по-видимому, был совсем готов. По крайней мере, он, повернувшись пред зеркалом и присев, проговорил:
— Ну, вот и я!.. Теперь мне пора…
Вслед затем он протянул руку Красноярскому.
— Вы разве уезжаете? — спросил тот. — А я хотел просить вас, чтобы вы представили меня вашей матушке.
И Ваня покраснел до ушей.
До сих пор он избегал говорить Борзому «ты» или «вы» и старался составлять фразы безлично, но тут, к досаде своей, у него вырвалось это «вы», и он чувствовал, что так и впредь будет обращаться к этому господину, который, не обинуясь, «тыкал» его.
Борзой поднял брови и показал пальцем наверх:
— Туда? — проговорил он. — Туда я хожу только за деньгами… и всегда предпочитаю в таких случаях ходить один… Нет, уж ты презентуйся {Представься.} сам… Ах, кстати, — вдруг добавил Борзой, — у тебя есть деньги?
— Есть…
— Видишь ли, я вчера проиграл в карты… У тебя где деньги?
— У Захарыча, — смущаясь, произнес Ваня.
Такого разговора он уж никак не ожидал.
— Кто это Захарыч?
Ваня объяснил.
Борзой опять захохотал.
— И много? — спросил он.
— Двести рублей.
Борзой махнул рукой и, уходя уже, проговорил:
— Ну, мне надо тысячу!
Ваня только руками развел.
II
КУРТИЗАНЫ
В тот же день Борзой полетел к своим товарищам, таким же «петиметрам», как и он, и рассказал, что у него есть для них новинка, удивительная! Он описал Ваню Красноярского самым смешным образом, передавал в лицах его разговоры, неуклюжие манеры, описывал его деревенский костюм и говорил, что если они хотят посмеяться его "бономи и семплисите" {Наивности и простоте.}, то нужно поспешить, и он ручается, что этот «соваж» {Дикарь.} уморит их со смеха.
В своем экстазе Борзой забыл даже о неприятности вчерашнего проигрыша в клубе, который ему нечем было заплатить. Он ходил к матери просить тысячу рублей, но она наотрез отказала, сказав, что он на прошлой неделе получил пятьсот рублей и этого ему довольно.
В кругу молодых людей, состоявших, по французскому выражению, «куртизанами», по-русским — просто прихлебателями князя Зубова, заинтересовались диковинкой, появившейся у Борзого. Борзой, к крайнему своему удовольствию, был "в моде" целый день и ездил, и рассказывал, и все спрашивали его и слушали. Вечером, на балу, даже сам Зубов сказал Борзому:
— А я слышал, у тебя раритет {Редкость.} какой-то?
Борзой так и расцвел весь.
— Чудо, ваше сиятельство, чудо, дитя лесов и пустыни… преинтересно…
И он рассказал несколько уже сочиненных им в тот день анекдотов про Красноярского, которые заставили смеяться его сиятельство князя Зубова,
Между тем Ваня, не подозревавший, что служит предметом стольких толков, сидел у себя в комнате сильно смущенный.
Неужели все молодые люди в столице таковы, как Борзой, неужели и он, чтобы не краснеть, должен носить кружева тысячные, проигрывать огромные суммы в карты, спать под кружевным балдахином и повесить на стену картинку, на которой кавалер надевает башмачок даме?
Но откуда ж взять деньги на это?
Все его теперешнее богатство — двести рублей, хранившиеся у Захарыча и казавшиеся там, в деревне, очень и очень крупной суммой, оказывались здесь такими грошами, о которых и думать даже был нечего.
И невольно мысли, одна другой мрачнее, замелькали в голове бедного Вани. Для его молодости, неопытности и свойственного юношескому характеру малодушия много заманчивой прелести было во всем том, что, как он видел, окружало Борзого. Было, правда, что-то тут такое, что инстинктивно претило Красноярскому, но, несмотря на это, так и лез в голову обидный вопрос, отчего и он не может так же вот жить, наслаждаться, а главное, не краснеть за себя пред каким-нибудь Борзым, в сущности, таким же простым смертным, как и он? Обидно, досадно, больно это было, но что же делать?
"Хоть бы мало-мальски прилично обставиться, и то не хватит двух тысяч", — подумал Ваня, хотя совершенно не отдавал себе отчета, почему именно двух тысяч не хватит.
Одно было только ясно и несомненно, что на двести рублей ему положительно ничем обзавестись нельзя.
— А что, деньги у тебя? — спросил он у Захарыча, вошедшего так, будто по своему делу, но, в сущности, зорко присматривавшегося к нему.
Захарыч глянул на него исподлобья.
— У меня, где же им и быть… А вам что?
— Нет, ничего, я так… Что ж, тебе нравится здешнее житье?
Захарыч отвернулся и ничего не ответил.
— Покои-то какие тут! — продолжал Ваня. — Ты в самом доме был, видел?… У молодого барина был?
— Был.
— И попугая видел? — спросил опять Красноярский, думая, что такая диковинка, как попугай, непременно уж должна заинтересовать Захарыча.
Но тот по-прежнему остался равнодушен.
— Это скворец-то заграничный?
— Как скворец?
— Ну, разумеется! У нас скворцы говорят. Вот у дьячка покойного в нашей церкви (вы его помнить не можете, махоньки были) скворец тоже ученый был, так всякий напев знал и слова тоже мудрые, а это что ж: одно названье и вид заграничный, клюв крючком и в пере серый, а супротив дьячкового скворца ему не устоять. Ругается он и только. Кабы заняться, так можно как следует выучить.
— А ты разве умеешь.
— А вы спросите, что Захарыч не умеет.
И, начав говорить о своих талантах, Захарыч незаметно перешел на воспоминания о Краснояровке, и думы Вани направились совсем в другую сторону.
Вскоре после того, как молодой Борзой произвел среди петиметров сенсацию своими рассказами о Красноярском и даже показал его некоторым из них, Зубов после своего утреннего туалета, на котором присутствовали не только петиметры, но и некоторые старые вельможи, оставил у себя несколько «куртизанов», в том числе и Борзого, завтракать. Ему было скучно одному, и он хотел провести время среди таких же молодых людей, каким и сам был. В последние дни все к нему приходили с бумагами, которых он и не понимал, хотя старался показать обратное, и терпеть не мог. Он хотел попробовать устроить у себя «молодой» завтрак в надежде, не развеселит ли его хоть это. Все ему приелось, наскучило и надоело.
Но завтрак, по-видимому, не обещал особенного веселья. Петиметры-куртизаны были в восторге, старались изо всех сил вести оживленный разговор, но шутки их казались плоскими и остроты незабавными.
