Быль XVIII столетия
I
ПЕТИМЕТР
Ваня Красноярский, сын Захара Ивановича Красноярского, бригадира, участника миниховских походов, героя Очакова и Ставучан, имел полное право поступить в гвардию и, будучи записан еще с детства в один из лучших полков в Петербурге, отправился туда по достижении восемнадцатилетнего возраста, напутствуемый благословениями и молитвами матери и кратким наставлением отца:
— Служи верой и правдой, будь честен, ничего не проси и ни от чего не отказывайся.
С Ваней, проведшим все свое детство и юность в родной Краснояровке, деревне отца, и редко бывавшем даже в их провинциальном городке, был послан в столицу старый крепостной слуга Захарыч, на руках которого и вырос, и воспитался Ваня.
У Красноярских в Петербурге жила их дальняя родственница, богатая и важная дама, Анна Дмитриевна Борзая, о которой Красноярские из своего далека имели весьма высокое представление и которую считали до некоторой степени своею покровительницей, благодаря ее связям и богатству. Мать Вани, помня, что ему придется ехать на службу в Петербург, из года в год к большим праздникам посылала с оказией Анне Дмитриевне транспорт гусей, индеек, яблок моченых и всяких варений и солений, которые та благосклонно принимала и постоянно «отписывала». Письма ее, после получения приношений, носили характер манифеста, но это служило лишь к вящему увеличению уважения к ней со стороны Красноярских.
Теперь, когда со стороны, наконец, с таким страхом ожидаемое матерью Вани время ехать ему в Петербург, было отправлено предварительное письмо к Борзой, в котором говорилось, что Красноярские, глубоко чувствуя все благодеяния, оказанные им Анной Дмитриевной, просят ее принять сына их Ваню и не оставить его своим высоким покровительством.
Хотя до сих пор все благодеяния Борзой по отношению к Красноярским заключались лишь в том, что она получала их гостинцы, она приняла все-таки слова, как нечто должное и не отказалась «продолжать» благодетельствовать им, отписав, что их сын Иван может приехать прямо к ней и жить у нее во флигеле, а она поручит своему сыну Андрею заняться молодым малым.
Судьба "молодого малого" была таким образом решена, и он явился в Петербург в сопровождении Захарыча, прямо в дом к Борзой.
Его неуклюжий деревенский возок въехал во двор богатого каменного, с гербом на фронтоне дома Борзой, и с первой же минуты их появления тут Захарыч сильно нахмурился, а Ваня испытал какое-то смутное, неясное чувство обиды. Их возок вызвал целый ряд насмешек со стороны кучеров и толкавшейся на дворе челяди. Но Захарыч с серьезным и решительным лицом, с непривычною для Вани в нем солидностью расспрашивал и распоряжался. Ваня решился вылезть из угла возка лишь тогда, когда возок подъехал, наконец, к крыльцу того именно флигеля, где было приготовлено ему помещение, и когда Захарыч сам побывал во флигеле и тоже с непривычною для Вани официальностью сказал ему, открыв дверцу:
— Здесь-с, пожалуйте выходить!
Помещение — две комнаты и людская — приготовленное для них, показалось Ване чудом роскоши в сравнении с тем, что он видел у себя в деревне, хотя это были в доме Борзой самые обыкновенные комнаты, в которых жил когда-то гувернер Андрея.
Но, очутившись в этих комнатах и чувствуя сознание, что он, наконец, приехал, что долгий и утомительный путь окончен, Ваня Красноярский повеселел и потребовал скорее одеваться.
Было около одиннадцати часов. Ваня, привыкший обедать в деревне в двенадцать, решил, что поспеет еще до обеда познакомиться с хозяевами.
Захарыч, не обращая внимания на повеселевшего Ваню, продолжал хмуриться, но все-таки, постоянно исчезая куда-то и возвращаясь то с холодной водой для умыванья, то с горячей — для бритья, то еще с чем-нибудь, сообщал собираемые им на лету у прислуги сведения про господ, очевидно, в руководство Вани.
Так, Ваня узнал от него, что молодой Борзой живет отдельно, внизу главного корпуса дома, что у него свой собственный штат прислуги и свои лошади и кучера, что сама барыня заправляет всем, а барчук, по молодости, ни во что не входит и знается только с важными барами.
Ваня решил, как оденется, отправиться сейчас же к молодому Борзому, познакомиться с ним, а затем пойти вместе с ним представиться самой Анне Дмитриевне.
Ваня видел до сих пор только таких молодых людей, как сам он, а потому и в Борзом думал встретить сверстника себе, который, вероятно, обрадуется ему и примет его, как хозяин и столичный житель, под свое покровительство, и расскажет ему все, и покажет. Об Анне Дмитриевне Ваня из рассказов Захарыча вынес впечатление, как о женщине строгой, и уже заранее в душе побаивался ее, но надеялся на помощь ее сына, с которым рассчитывал подружиться.
И он пошел к «Андрюше» (так уже он мысленно называл молодого Борзого) в самом отличном расположении духа и с самыми радужными надеждами.
Но разочарование явилось, как только он вступил в покои "Андрюши".
Во-первых, он чрезвычайно удивился, когда, спросив у лакея, можно ли видеть молодого барина, получил ответ:
— Не знаю-с. Надо доложить… Только что встать изволили.
— То есть как же это встать? — переспросил Ваня, и не подозревавший, что можно спать дольше семи часов утра. — Разве они больны были?
Лакей осклабился и с особенной гордостью ответил:
— В полном здравии находятся. Вчера из «клоба» поздно приехали и сегодня к князю не едут.
— К какому князю?
Лакей уже окончательно посмотрел на Красноярского сверху вниз, как бы говоря ему: "Да ты, кажется, совсем: серый", — и, бросив небрежно в ответ: "К его сиятельству князю Платону Александровичу", — пошел докладывать.
Ване пришлось долго ждать. Наконец, появился снова лакей, но не прежний, а другой, и попросил Ваню войти в гостиную и опять "подождать".
Если Ване показались роскошными комнаты, отведенные для него, то гостиная, в которую он вошел, была такова, что у него глаза разбежались и он даже растерялся. Потолок весь был расписан цветами и амурами, стены — затянуты серебристо-серым штофом. Над большим мраморным камином висело веницианское зеркало, и около стоял экран, на котором были вышиты птицы. Ковер с букетами затягивал всю комнату. Мебель была розовая, с фарфоровыми разрисованными вставками. На стенах висели картины. На одной из них барыня в желтой с голубым шелковой робе, с перьями на голове и палочкой в руках, сторожила овечек, совершенно не похожих на тех, которых видал Ваня у себя в Краснояровке, в овчарне. На другой картине кавалер надевал атласный башмачок на ножку красавицы, и возле них тоже были овечки. У окна гостиной стояла золотая клетка, и в этой клетке сидел попугай. Ваня никогда не видывал живого попугая; он слышал только, что они могут говорить по-человечески. Попугай сильно заинтересовал его. Он подошел к клетке. Попугай в это время преспокойно чистил клювом крыло, но, когда Красноярский подошел к нему, встопорщился весь, перебрал по жердочке ногами, замахал головою и вдруг каким-то странным говором произнес:
— Будешь… будешь… князем… дуррак…
Ваня, несмотря на то, что знал способность попугаев разговаривать, все-таки вздрогнул.
"Занятно! — подумал он. — И попугай есть у него… Как это лакей сказал, где он был вчера — «клоб» какой-то. Нужно будет спросить, что это такое".
И первоначальное представление его о молодом Борзом совершенно изменилось. Судя по обстановке, в которой тот жил, это была далеко не ровня ему, Ване.
Красноярский заглянул в щелку чуть растворенной двери в соседнюю комнату. Там кругом стояли богатые шкафы с книгами — очевидно, библиотека.
"О, он, должно быть, умный!" — подумал опять про Борзого Ваня.
В это время дверь отворилась, и из-за нее послышался голос:
— А, Красноярский, как вас именуют, войдите сюда.
Красноярский прошел через библиотеку и очутился в спальне. Он с первого раза испугался — думал, что по недоразумению попал не в спальню к Борзому, а в комнату молодой девушки.
И тут стены были покрыты штофом, но только голубым, и пол затянут ковром. Над кроватью висел кружевной полог. Против окна стоял туалет с зеркалом в серебряной раме и множеством пузырьков и баночек. У туалета сидел, очевидно, сам Борзой. Но он не обратил ни малейшего внимания на вошедшего Ваню.
Вокруг него суетился господин, великолепно одетый в шелковый кафтан. Они говорили по-французски и, очевидно спорили.
Борзой повторял все: "а la grecque" {По-гречески (фр.).}, a господин в шелковом кафтане — "а l'oiseau royal" {Как царская птица (фр.).}.
Наконец, субъект в шелковом кафтане победил и принялся за щипцы, гревшиеся тут же, на туалете, на каком-то хитром приспособлении.
Когда спор был окончен. Борзой обернулся к Ване:
— Ну, покажи себя, — проговорил он и, оглядев Ваню, сказал что-то по-французски господину.
