Путь поисков был ясен. Не только подозрение падало на явившегося недавно из далекой глуши «молодчика» Красноярского, но даже существовала вполне уверенность, что кража произведена им.
Все находившиеся у князя были люди богатые или, по крайней мере, известные за таковых; один Иван Красноярский заведомо был почти нищий в сравнении с ними. Ясно, что он мог польститься на драгоценные камни. Затем вспомнили, что он один оставался в кабинете, когда все уже ушли в столовую завтракать, и, главное, не пожелал снять кафтан, когда все это сделали совершенно охотно, причем снятые кафтаны были осмотрены самим князем на всякий случай, но нигде бриллиантов не оказалось.
Красноярского арестовали! От него требовали полного сознания, но он не сознавался ни в чем, а упорно утверждал, что никаких бриллиантов не брал и в мыслях не имел брать их. Самый тщательный обыск, сделанный у него, не открыл ничего: бриллианты исчезли. Допрашивали слугу Красноярского, старика-крепостного, но тот повторял только, что живот готов положить свой, что барчук его, Иван Захарович, не мог на такое скверное дело пойти. Старик рыдал навзрыд во время допроса, клялся и божился, но ни слезам его, ни клятвам никто не внял. Ничего не добившись от Захарыча, его прогнали и больше не тревожили.
У Борзых, конечно, не стали держать слугу арестованного Красноярского, и Захарыч поселился по соседству у одной вдовы бывшего придворного истопника, принявшей в нем участие из жалости и уважения к его старости.
Захарыч вполне понимал, что во всем Петербурге, кроме него, старого, никого нет у «дитятки», как он мысленно до сих пор еще называл Ваню, и некому, решительно некому, кроме него, заступиться за «дитятку». Но что же он, холоп, крепостной человек, может сделать? Кто станет его слушать, кто обратит на его слова внимание?
Однако Захарыч ночи не спал, думая о том, что сделать, чтобы не дать в обиду барчука, взращенного им с детства и порученного его попечению.
К кому обратиться?
Захарыч помнил, что у них в провинции, когда ему случалось ездить по барским делам в город, во всех местах могущественною силою было всегда одно лицо — «секретарь». Секретарь захочет — и все будет.
Он знал, что и тут, в столице, раз забрали его «дитятку», значит — писали бумаги, подшили их в синюю обертку, стало «дело», а раз есть «дело» — значит, и «секретарь» существует,
Подробности происшествия у Зубова Захарыч знал до самых мельчайших тонкостей через прислугу Борзых, которая, с тех пор как стряслось над ним несчастье, совершенно изменилась к старику.
На дворне у Борзых его жалели, и прислуга, слыша, что говорилось в барских комнатах, передавала все подробно Захарычу. А говорилось, видимо, много, потому что, что ни день, Захарыч получал дополнения или разъяснения.
От самого Вани узнать он ничего не мог. Красноярский приехал от Зубова вне себя, растерянный, расстроенный. Захарыч стал его расспрашивать, но ничего не мог добиться толком и только понял, что Ваню крепко обидели чем-то. В тот же вечер пришли и забрали Ваню.
С тех пор Захарыч не видел своего "дитятки".
По чувству, по душе он готов был идти на какую угодно казнь и пытку, доказывая, что его барчук не станет чужим пользоваться, а, напротив, свое еще всем отдаст, но должен был при этом сознаться, что обстоятельства говорят против. Как это все случилось — Захарыч не знал, но видел, что есть причины обвинять Ваню. Зачем он остался один в кабинете, зачем кафтана не снял?
Пред решением этих вопросов Захарыч становился в тупик, и все-таки не мог допустить, что сын Захара Ивановича, бригадира Красноярского, пошел на такое подлое дело.
Начав искать «секретаря», Захарыч не успокоился до тех пор, пока действительно не нашел его в подлежащем ведомстве и месте.
Секретарь за две красненькие (из двухсот рублей, хранившихся у Захарыча) устроил ему «свидание» с заключенным Ваней.
Тот очень обрадовался своему пестуну. Оба они заплакали, обнялись. Ваня поклялся ему на образ, что не прикоснулся ни к одному камешку. Захарыч поверил ему и стал расспрашивать о кафтане.
Ваня закрыл лицо руками и снова заплакал.
- Не мог я снять этот кафтан, — заговорил он, — потому что, во-первых, не знал, чего ради требуют от меня это, а главное — потому, что на спине у меня на этом кафтане заместо подкладки подшиты лоскуты матушкиной юбки. Она ведь мне юбку, чуть ли не лучшую, на подкладку-то дала. "Все равно, — говорила, — кроме Захарыча да тебя никто не увидит, что у тебя подшито там, так что ж тут тратиться?" А ведь знаешь, юбка-то была с разводами и цветами… с цветами, Захарыч! — всхлипнув, повторил Ваня. — Ну, как же мне было при всех показать это? Ведь и без того надо мной смеялись… а тут вдруг еще с цве… тами…
И Ваня снова залился слезами.
— Голубчик ты мой, бедненький! — приговаривал Захарыч. — Верь ты мне, что никогда Господь не попустит неправде совершиться. Испытание пошлет Он, если с пути человек, угодный Ему, свернуть вздумает, но правда всегда наружу выйдет. Будем надеяться на Его милосердие, а я, что могу, буду стараться: случись что с тобою, все равно в гроб лягу.
Так на этом и расстались старый слуга и его юный, оставленный на его холопские заботы, барчук.
Теперь Захарыч словно головою выше стал. Ни малейшего уже сомнения не было у него, что не виноват его Ваня. Главное, темное обстоятельство было выяснено.
Кроме того, он возлагал большие надежды на секретаря. Тот для него был все. По его мнению, он мог, если б только захотел, все сделать.
Захарыч явился к секретарю весь сияющий.
— Помогите, — заговорил он, — будьте отцом милосердным! Теперь досконально знаю, что Иван Захарыч Красноярский не виновен.
И он объяснил причину, почему не снял Ваня кафтана. Но на секретаря это объяснение вовсе не подействовало так радостно, как на него самого. Оно, в сущности, никак не подействовало на секретаря.
— Конечно, разные экспликации бывают юридически уголовных конъюнктур! — сказал он, подняв брови.
Захарыч ничего не понял из этой фразы, но убедился по тону, которым она была произнесена, что и секретарь совершенно равнодушен к «их» делу.
Он знал «обычай» и постарался заинтересовать секретаря:
— Мои господа за деньгами там, коли расходы какие нужны, не постоят.
Секретарь стал как будто внимательнее и произнес со вздохом:
— С деньгами сделать все можно: и оправдать, и окончательно обелить, смотря какие деньги.
— Большие! — с уверенностью решил Захарыч.
— Ну, а как все-таки?
— Да ежели, чтобы совсем обелить, так полтораста рублей можно дать.
Секретарь вытянул губы.
— Э-э! — свистнул он. — На этом и мараться не стоит.
— Можно и сто шестьдесят, — поправился Захарыч, думая, что эта цифра уже наверное прельстит секретаря.
Но тот только головою помотал.
— Неужели ж и ста восьмидесяти будет мало? — уже упавшим голосом проговорил Захарыч.
Это было все, чем он мог располагать.
— Тут дело тысячами пахнет, любезнейший, а ты с пустяками суешься, — махнул рукою секретарь.
Захарыч переступил с ноги на ногу, смял шапку в руках и, подняв на секретаря глаза, совсем полные слез, спросил:
— Неужели ж так и пропадать барскому дитяте?
Но секретарь не стал разговаривать дальше. "Тысячами пахнет, — рассуждал Захарыч, идя домой, — сто восемьдесят рублей — пустяки для них; ну, и народ, ну, и кровопивцы же!.. Это чтобы невинного-то обелить!.." Он знал, что тысячей неоткуда взять не только ему, но и самим господам его. А что сделается со стариками, как он узнают, что сталось с их ненаглядным Ванюшей!..
"Ее-то, голубушку-барыню, жаль!" — думал Захарыч, крупные слезы текли по его морщинистым щекам.
IV
ПРАВДА
Захарыч решился на последнее средство. Пошел он просить «тысяч» у самой Анны Дмитриевны Борзой. Правда, та в свое время велела прогнать его, но Захарыч думал, что все-таки упросит ее.
Однако у Борзой даже докладывать о нем не захотели.
— Говорят тебе, — пояснил ему сам дворецкий, — что и беспокоить не смеем, такой уж приказ вышел. Сказано — нельзя. Нельзя, — повторил он на бесконечные просьбы Захарыча, — и рад бы, да нельзя.
В это время в официантскую, где объяснялся дворецкий с Захарычем, вбежал мальчишка-казачок, который был при молодом барине. Правое ухо у него было иссине-красное, и он ревел благим матом.
— Ты чего? — окликнул его дворецкий.
— Да как же, Фока Васильич, за што ж он дерется! — Он говорит: "Ты мне растению княжескую залил, что князь мне прислал, повяла она; а вот крест святой — я не заливал, а сам видел, как он в земле копался, камушки оттуда вытаскивал — оттого она и повяла, а она меня за ухо…"
Захарыч так и задрожал весь.
— Ка… какие камушки? — чуть выговорил он.
— Известно — самоцветные.
