Зачем Ренату видеокамера?… Он сам говорит, что пять лет без отдыха. Снимать оптовые базы, налоговые инспекции и любимых покупателей? Дачу взяток из-под полы? Тут он преуспеет… Или собрался куда-то? А на кого оставит магазин, не представляю? Впрочем, его дело.
Я иду дальше. Арбузы… нет, я раньше августа арбузы не беру. Я не питаюсь удобрениями. А вот яблоко я бы купила. Яблоко… Да… С него еще можно срезать шкурку, посушить и бросить в чай. При условии, что яблоко будет настоящее, а не парафиновые чушки, которые пять лет везли на пароходе из Новой Зеландии… Когда созреют коричные, я куплю килограмм на базаре, поставлю полную тарелку на кухонный стол, буду в день съедать по штуке, и недели две вся квартира будет благоухать свежими, с росой и мокрыми листиками, яблоками… Можно белый налив, но он не такой ароматный… А вот и цирк поехал – лысый мужик на пятнистом камуфляжном джипе с бойцовым псом на переднем сидении. Проплыл куда-то в сторону Смольной. Хорошо хоть, не в наш дом. У нас тоже клоунов хватает, но такого не было…
Я заворачиваю за угол, и на горизонте обозначается неприятность. Я еще надеюсь, что базарный крик доносится из чужого дома. Зря надеюсь… Вот она, картина маслом: одна из дежурных по подъезду, ночной кошмар тургеневской девушки, стоит на крыльце и верещит, как угоняемый Мерседес. Внизу невнятная синяя иномарка и пухлый мужик рядом, озабоченно потирающий затылок. Или он о мусорный бак стукнулся, или его стукнули… Похоже, что его. Поцарапан бок и побита задняя фара.
– Антоша! – голосит тетка. – Ты в милицию, в милицию звони! И это… объявление повесь! Может, видел кто, чтоб свидетели нашлись! И звони, звони в милицию! Что ж стоишь-то… Это ж надо, совсем совесть потеряли! На доске давай повесим!.. У тебя бумажка есть?
При слове «свидетели» я замираю на месте с занесенной на полшаге ногой. Не будем торопиться… В свидетели нам не надо… Мужику, кажется, эти рулады действуют на нервы больше, чем факт побитости. Он потный от жары, усталый, у него обвисшие плечи, и он немного напоминает плюшевого медведя. Он беспомощно осматривает окрестность и ловит мой взгляд. Я стою, лузгаю семечки и делаю мужику сочувственную гримасу. Мужик непонимающе хмурится. Силится понять, что бы это значило. Клинический случай попался. Я сплевываю шелуху и отхожу в сторонку. Решит еще, что это я на него наехала своим некрепким корпусом. Или побилась о фару головой.
Итак, тетка высится на крыльце, загораживает дорогу и подозрительно стрижет глазами. Из подъезда бредет еще один божий одуванчик с иезуитской улыбочкой, и между ними закипает какое-то бурное обсуждение. Мне противно. Если я пойду в подъезд, у меня будут выпытывать, не я ли сбросила в мусоропровод двадцать квадратных метров сбитой кафельной плитки, и чем я докажу, что не я. Сейчас бы я, кажется, с удовольствием поднялась бы пешком и на пятнадцатый этаж. Почему я не ношу с собой ключ от пожарной лестницы (полкило веса, это они, гады, нарочно)?..
От того, что домой не попасть, на меня, беззащитную, накатывает вселенское несчастье. Я не сильно люблю свою квартиру, но часто убеждаюсь, что это самое прекрасное место на земле. Я привычно чувствую себя изгнанной, меня так часто чего-то лишали, то это чувство становится почти реальным. Стоп, говорю я себе. Мне плевать (и я сплевываю). Я пойду к Ренату и буду веселиться, а они пусть перетравятся своим змеиным ядом.
– Прощайте, красотки, – говорю я далеким теткам и делаю «кругом на месте».
Я прохожу, напевая, мимо синей иномарки, презрительно глядя на владельца (он снова ничего не понимает), легко кидая в рот семечки и так же легко выплевывая шелуху. От крестьянских предков я усвоила умение лузгать семечки. Я не умею пахать, не умею окучивать картошку, не умею доить корову, не умею жать, косить, не умею прясть веретеном, как умела моя бабушка, а вот семечки лузгать умею. Даже Ирка завидует, потому что у нее не получается.
Первым меня встречает, вытирая мощный лоб, охранник Олежек – здоровенный детина с кирпичным от пьянства лицом. Форма сидит на нем как пижама. Ни разу мне не удавалось незаметно пролететь мимо тихим ангелом. Мастерство не пропьешь.
– Нина! – хрипит он страшным голосом и целит на мой голый локоть. – Давно тебя не было. Совсем не заходишь.
Давно – это два дня. Впрочем, Олежкина память затуманена, как цветущий яблоневый сад холодной майской ночью. Дни у него сливаются и разливаются обратно по неизвестным науке законам. Памятью он не работает, сразу видно.
– Дела, Олежек, дела, – говорю я, медово улыбаясь, и высвобождаю руку поворотом, близким к вывиху.
– Дела… – хрипит Олежек мне вслед. – Какие дела могут быть у красивой молодой женщины?
Я поднимаюсь по ступенькам, непроизвольно шевеля бедрами. Стоило прийти, чтобы услышать комплимент. В нашем доме за сто метров все приятные слова гибнут и скукоживаются на корню.
Компанию, сидящую в подсобке, я застаю теплой, как погода на день солидарности трудящихся. Сквозь противный сигаретный дым пахнет коньяком и свежими огурцами. Я вдыхаю полной грудью и понимаю, что хочу коньяка и свежих огурцов.
– Ну что? – кричит Ирка. – Дождалась звонка?
Я уже забыла, что я соврала. Хорошо, что соврала удачно. Дождалась звонка – вечер свободен.
– Что налить? – лаконично говорит Ренат, занося клешню на бутылочное горлышко. Он только ждет, какое прикажут обхватить.
– Подождите, – говорю я умоляюще. – Сперва пустите в туалет!
Общество хихикает. Но я знаю, что говорю. Сейчас Ренат затащит в туалет какую-нибудь деваху, и туда вообще не попадешь. Ренат чувствует камень в свой огород и обиженно пыхтит в спину:
– Ты к нам пришла или куда, я не понял?..
– А если куда?.. – бросаю я через плечо к удовольствию собравшихся, по кондиции готовых получать удовольствие от пальца, показанного на всеобщее обозрение.
Зато он мстит. Когда я возвращаюсь, он ждет меня, обнимая коробку из-под ирисок «Золотой ключик».
– Держи, – говорит он хмуро. – Не плюй на пол. Я знаю, плевать начнешь.
– Ренатик, – гладит его Ирка по руке. – Открой шампанское. Открой, солнышко. Вот и Нина пришла. Неужели ты Нину без шампанского оставишь, сокол?
Экспедитор Жора шарит по столу и озадаченно, с немым вопросом, заглядывает в каждый стакан. Это он ищет, который чище.
– На тебе мой, – говорит Ирка, уловив в лице моем сомнение. – У меня два.
Она передает мне чашку со следами ярко-розовой помады. Я оглядываюсь, пытаясь угадать Ренатову пассию. Ничего похожего. Сидят три тетки то ли из ателье, то ли из рыбной лавки, облизываются на шампанское и обмахивают китайскими платочками немаленькие вырезы. На Рената не глядят. Что им хлипкие бизнесмены, загнанные жизнью – им бы взвод солдатиков. Каждой.
– А вот у нас Валюша совсем не пьет, – ласково говорит Жора тетке в вискозном платье, которая сидит, пригорюнившись, и методично с хрустом перемалывает кусок вафельного торта. – Ты что ж не пьешь, Валя?
– Не могу, – отвечает Валя со вздохом. – И не просите.
– А шампанское, Валюша?
– Не могу, – Валя хмурится, но Жора не отстает.
– Больна, что ли? – спрашивает он участливо, заглядывая в глаза – с тем же вопросом, что стакану.
Валя снова тяжело вздыхает и принимается облизывать пальцы.
– И не просите, – говорит она мрачно. – Не больна, а не могу, – она делает паузу и сокровенно сознается: – Я как выпью – мне мужика надо.
Мужская часть компании потрясенно молчит и значительно переглядывается. Беззвучно они принимают какое-то неведомое решение, и смелый Жора прерывает напряженную паузу.
– Да что ты, Валя, – восклицает он с наигранной уверенностью, немного не попадающей в правильную тональность, как пьяный музыкант на свадьбе. – Да мы-то что ж, не мужики? Ты пей. Обеспечим.
– Неет… – горестно протягивает Валя и, поднимая взгляд в никуда, добавляет мечтательно. – Я как выпью – мне его так надо, чтоб от него только клочья полетели…
И она задумчиво засовывает в рот толстенький, испачканный шоколадом палец. В ее глазах отблесками воспоминаний сверкает нехороший желтый огонь. Картина так отчетлива, что я за метр чувствую, как Ренат содрогается всем телом. Жорина рука с бутылкой повисает в воздухе, и на его лице появляется тоскливое выражение. Словно большой мастер взмахнул последний раз палочкой, откинул локон и замер. Воцарившаяся тишина достойна взрыва бурных аплодисментов и истерики в зале. Больше никто не настаивает.
– Ренатик, – капризно протягивает Ирка. – Ты почему нас не снимаешь? Зачем ты купил камеру? Ты должен снимать самое лучшее. А кто у тебя лучшее? Мы.
– Разобраться надо, – отвечает Ренат, перед потрясенными глазами которого отголоском проносятся хвосты каких-то видений. – Я еще не разобрался.
