А Мережко и Цаля все еще шутливо тискали друг друга.
— И пузо уже как у классика! — смеялся сквозь слезы радости Цаля. — Никак не вспомню, где мы с тобой виделись последний раз…
— Постой, постой… Кажется, в Доме кино.
— Нет, уже после.
— В Киеве?
— В Киеве я не был три года. Все мотаюсь по Азии.
— Вспомнил! — радостно воскликнул Мережко. — В Баку!
— Верно, в подвальчике. Эх, это же надо — забыть о такой встрече! Мне-то простительно, как-никак уже пятьдесят, а ты небось едва за четвертак перешагнул?
— Какое там, Цаля… — В голосе Мережко прозвучала наигранная обида. — Уже тридцать…
— Ну, уж ты прости меня старого. Вид у тебя… дай бог каждому!
— А ты-то как?
— Ничего, спасибо. Вот, все свое ношу с собой!
Мережко отстранился от Цали, оглядел его и покачал головой.
— Тут-то что делаешь?
— Работаю в группе.
— Женился? Осел в этих краях?
— Нет…
— А что же?
— А, подробности за столом, — вздохнул Цаля и попытался улыбнуться, но улыбки не вышло, только лицо болезненно сморщилось.
— Закладываешь? — тихо спросил Мережко.
— Завязал…
— А чего же от тебя, как из того бакинского подвала?..
— Это случайно, ночью…
— Похмелишься?
— Что ты… — нерешительно пожал плечами Цаля.
Мережко полез в кабину, расстегнул большой кожаный портфель, вынул пузатую бутылку коньяка, два дорожных пластмассовых стаканчика. Один дал Цале, другой протянул Жолуду, отвинтил пробку, налил.
— А вы? — вежливо спросил Жолуд.
Мережко покачал головой, и Цаля чокнулся с Жолудом:
— За благополучное прибытие в Ашхабад прекраснейшего и талантливейшего человека — за Сашу Мережко!
Они выпили. Цаля залпом, как и пил все — водку, чачу, сухое вино, а Жолуд отхлебнул смакуя.
— «Наполеон»? Нектар, божественно! — сказал он, пренебрежительно взглянув на Цалю: этому, мол, все равно.
— Еще? — наклонил над Цалиным стаканчиком бутылку Мережко.
— Нет, благодарю, — чувствуя, как приятным теплом растекается по телу коньяк, как сразу же перестало давить в затылке и исчезла боль в печени, удовлетворенно сказал Цаля. Потом снова обнял Мережко, прижался к нему мокрым от дождя лбом. — Эх, Сашка, Сашка, как я тебе рад… Жизнь-то, несмотря на все, прекрасна! Помнишь у Мопассана?.. «Все в природе казалось ему созданным с чудесной, непреложной последовательностью… Утренние зори созданы для того, чтобы радостно было пробуждаться, летние дни — чтобы созревали нивы, дожди — чтобы их орошать, вечера — для того, чтобы подготовлять ко сну, а темные ночи — для мирного сна… Но он ненавидел женщину, бессознательно ненавидел, инстинктивно презирал. Часто повторял он слова Христа: «Жена, что общего между тобой и мною?» Право, сам создатель был как будто недоволен этим своим творением. Для аббата Мариньяна женщина поистине была «дитя, двенадцать раз нечистое», о котором говорит поэт. Она была искусительницей, соблазнившей первого человека, и по-прежнему вершила свое черное дело, оставаясь все тем же слабым и таинственно волнующим существом. Но еще больше, чем ее губительное тело, он ненавидел ее любящую душу».
— Ну и память у тебя, ничто ее не отшибло! — восхищенно произнес Мережко и повернулся к Жолуду. — Целые повести и поэмы когда-то наизусть знал…
Жолуд согласно кивнул Мережко, но на Цалю, отпивая из стаканчика, посмотрел с сочувствием: что, мол, толку в том, если ты даже всю классику наизусть знаешь…
— Уже многое подзабыл, — с сожалением покачал головой Цаля, — но есть, есть еще порох в пороховницах! Эх, Саша! Ты вовремя приехал. Самая распрекраснейшая пора в Ашхабаде — весна. Мы с тобой побродим по предгорьям и долинам. Насобираем тонны тюльпанов и будем дарить девушкам. Сколько здесь тюльпанов! Целыми коврами устилают землю. И не какие-нибудь там леманские или кушкинские, которые продают в ларьках и на базарах, а самые чудесные — согдийские. Растут они в песках Каракумов и впитали в себя весь аромат земли туркменской. Волшебный цветок!
— В свободное от сценарных забот время, Цаля, я в твоем распоряжении. Ты долго здесь будешь? — кивнул Мережко на покрытую брезентом аппаратуру.
— Чего ей здесь мокнуть? Как только приедем, пришлем людей, пусть заберут, — ответил за Цалю Жолуд.
— Значит, до скорой встречи, — обрадовался Цаля.
Когда машина растаяла в плотной туманной мге, Цаля вспомнил, что забыл попросить сигарету. Он достал свой «Памир», закурил. На удивление, сигарета показалась ему не такой уж отсыревшей и безвкусной, какой была десять минут тому назад.
2. Прибытие
В узком вестибюле «Туркменистана» в этот ранний час было тихо и душно. На старых диванах, зачехленных в серое полотно, сидело несколько усталых командированных, сонно и заискивающе поглядывающих на окошко администратора: его закрывала извечная, банальная дощечка с надписью «Мест нет». Поскрипывал упрятавшийся под вытертый ковер пол, по которому, заложив руки за спину, нервно, хоть и неторопливо, прохаживался коренастый мужчина в мешковатом, давно не глаженном костюме и в белой парусиновой кепке. Иногда он останавливался у стеклянной двери вестибюля, смотрел на плотно запахнутое высокими облаками небо, сеявшее мгу, и лицо его, белое и рыхловатое, как тесто, с широким ртом и тонкими губами, собиралось в морщины; зеленоватые глаза, печальные и ироничные, суживались, будто кто-то дышал в них едким дымом. Мужчина вынул старомодный, потертый до желтизны портсигар, закурил и, держа сигарету во рту, вновь заходил по вестибюлю.
— Аникей Владимирович, пожалуйста, не курите, дышать нечем, — сказала из своего окошка с просящей улыбкой администратор.
— Ах, да, прошу прощения, — пробормотал мужчина, поискал глазами на низеньких тусклых столиках пепельницу и, не найдя ее, обжигая короткие, желтые от никотина пальцы, смял сигарету, сунул ее в портсигар. Быстро и пытливо, будто вспомнив что-то очень важное, посмотрел на администратора и спросил вежливо, но почти строго, начальственно: — Вы звонили?
— Ах, боже мой, — дернув плечами, с ласковым сокрушением произнесла администратор. — Я же говорила вам, что звонила. Облачность высокая, и аэропорт самолеты принимает.
— Да, да, благодарю вас, но я не об этом. Я относительно бюро погоды, о прогнозе. — Последнее слово мужчина выговорил кривясь, страдальчески.
— Звонили, — ответила администратор. — И я звонила, и ваш Борис Семенович. Мне сказали, что идет какой-то то ли циклон, то ли антициклон, и дожди надолго. А Борису Семеновичу ответили, что даже во время антициклона могут быть просветы, солнце.
— Понятно, — пробормотал мужчина и вновь вынул свой старомодный массивный портсигар. Сунул в рот недокуренную сигарету, щелкнул зажигалкой и, оставив застывшее в спертом воздухе вестибюля облачко дыма, толкнул тяжелую дверь.
— Коберский! Коберский! Режиссер… — донеслись до его слуха тихие голоса, едва он вышел на улицу.
Услышав свою фамилию, Коберский уныло обернулся и увидел стайку девиц, прижавшихся под навесом. Ныли они в плащах и все, как одна, в новеньких, не по погоде, туфлях. В глазах, устремленных на режиссера, любопытство и заискивающе-выжидательное напряжение.
— Спать бы вам, девушки, — устало сказал Коберский.
— Объявили набор в массовку, — срывающимся от волнения голосом произнесла одна из девиц, по всей вероятности, самая смелая.
— Какая массовка, видите — дождь!
— Уже перестал! — обрадованно сообщила девушка.
Коберский огляделся. Действительно, дождь уже не моросил, но небо, хмурое и тяжелое, солнца не обещало.
К гостинице подъехала забрызганная «Волга».
— Салям, Аникей Владимирович! — просиял своей золотозубой улыбкой из окошка Саид. — Привез целым и невредимым.
Из машины выскочил Жолуд с тяжелым желтым портфелем Мережко, а затем неторопливо вышел и сам автор сценария. Жолуд тут же отметил про себя и эту неторопливость, с какой выходил из машины писатель, и его сдержанную добродушную улыбку; куда девались веселая непосредственность и все то мальчишеское озорство, с каким он устремился к Цале на шоссе по дороге из аэропорта…
Коберский пошел навстречу, протянул полусогнутую руку. Оба смотрели друг другу в глаза и долго жали руки, застыв в полупоклоне.
— С прибытием, Александр Николаевич, — наконец отняв руку и обнажив в улыбке редкие зубы, сказал Коберский.
— Спасибо, Аникей Владимирович.
В вестибюле их встретил директор картины Борис Семенович Скляр. Он видел из окна своего номера, как подъехала машина, неторопливо и легко сошел по лестнице вниз, сунул Мережко сухую цепкую руку, второй рукой пожал локоть и хорошо поставленным баритоном произнес:
— Ждали. Рады. С прибытием.
