– Мать, да ты что? – Васяткина мать вернулась. – Что это бабушка-то у нас?..
– Верка, посылай за попом, пора мне… – тихо ответила бабушка, тяжело легла и больше уже не встала…
…Дома Полина дала Васятке кусок пирога с картошкой, налила в чашку кипятка. Села у окна за пяльцы. А Васятка, уплёл пирог, влез на тёплую печку, и там лепил из прихваченного с улицы кома глины фигурки – человека, собаку, кошку…
После полудня вернулись с того берега (уплывали-то совсем рано утром). Полина выставила кутью, приготовила посуду. Среди приехавших был и жандармский, кажется, офицер. Молоденький и какой-то, хоть и при форме, не воинственный, может из-за очков, которые всё время сползали с переносицы, или из-за смешно подкрученных, не идущих ему усов…
Впрочем, жандармский ротмистр Иван Алексеевич Сажин, приехал, конечно, не ради поминок древней незнакомой ему старухи. Но подвернувшейся оказией в Ивановку воспользовался. Он приезжал в село Воздвиженье, в гости к подполковнику Зуеву, и для разговора и пригляда за местным священником отцом Николаем, организовавшим в селе «крестьянскую чайную» и яростно боровшимся с пьянством среди своих прихожан. А в Ивановке хотел проведать ротмистр Сажин ссыльного поселенца Потапенко.
И тут, в Ивановке, выяснилось, что ссыльного никто не видел уже два дня…
В дом Игнатьевых заходили соседи – выпивали рюмку, заедали кутьёй. «Земля пухом и вечная память», – говорили, либо что-то подобное и уходили – не принято на поминках рассиживать… Мужиков мало, тех, кто в силе да возрасте война призвала, уже третий год как. Остались недоростки, переростки, да негодные к службе, как отцов брат дядя Михаил, с покалеченной, перебитой ещё по молодости и неровно сросшейся, усохшей левой рукой.
– Васька, а ты чего там забился-то? – захотел, видно, приободрить дядя племянника, отдернув занавеску, глянул на печь. – Ну, ты чего, спишь?..
– Нет, божатко…
– Верка, глянь парня-то, не заболел ли? – Что-то насторожило Михаила Игнатьева в Васяткином голосе.
…Ротмистр Сажин тоже выпил рюмку за помин души новопреставленной, и, разместившись в отведённой ему горенке, вызвал через хозяйкину дочь, старика Кочерыгу.
Тот одиноко жил в кособокой избёнке на отшибе – рыбак и охотник, к которому относились все, с одной стороны шутливо-презрительно, чему подтверждением и неблагозвучное прозвище, за то, что он не работал на земле; с другой стороны – уважительно, потому что в своём деле – охоте и рыбалке, в знании реки и леса он был главный знаток во всей краснобережной округе.
– Здравствуй-здравствуй, Егор Емельянович, – повеличал его Сажин, привычно подкручивая концы усов и поправляя очки в тонкой оправе. – Скажи-ка мне, куда и каким образом ушёл ссыльный Потапенко?
– Дак, ваше благородие, – старик почесал бороду большой чёрной ладонью, вроде как задумался и неторопливо продолжил, – сам же знаешь, только по воде. А потому как лодки ничьи не пропали…
– На плоту… Рисковый человек.
– Отчаянная голова, – подтвердил охотник.
– А вот, я слышал, он с тобой любил поговорить, даже и на охоту хаживал?
– Говорить особо не говорили, он молчун, да и я болтовню не люблю. На охоту пару раз брал. Да разве ж то охота – баловство…
– Так, может, скажешь, и докуда поплыл?
– Опять же, ваше благородие – сам знаешь. На чугунку ему надо – стало быть…
– Я-то знаю, а ты, почему хотя бы старосте не донёс?
– Я за ссыльным не надсмотрщик. А что он пропал – только сегодня от вашего благородия узнал, – гордо вздёрнув пегую бородёнку, ответил Кочерыга.
– Ну, ладно-ладно… Слушай-ка, белки есть у тебя, ну, шкурки? Только, чтоб хорошей выделки. Мне на шапку, жене.
– Есть, – на этот раз с явной заинтересованностью ответил старик.
– Ну, мне бы поглядеть. Принесёшь?
– Отчего ж не принести. Принесу. А выделка у меня, сами знаете, наипервейшая…
– Ну, давай, давай. Я хорошо заплачу.
И ротмистр в ожидании охотника со шкурками, выпил ещё чаю и распорядился готовить постель. Торопиться поимкой ссыльного не имело смысла, он наверняка уже подъезжал к Петрограду…
Утром Сажин опять выпил в избе стакан чаю. Кликнул Васятку :
– Покажи-ка мне, оголец, где ссыльный жил…
Мать, тронув лоб Васятки тыльной стороной ладони, и ничего не сказав, ушла оправлять скотину. Полина ради гостя была ещё дома – грела самовар…
Мальчишка, шмыгнул носом, и, видимо переборов опаску, взглянул прямо на офицера, спросил:
– А у тебя там наган есть? – кивнул на пристёгнутую к портупее кобуру.
Полина, услыхав от печи разговор, опасливо окликнула:
– Васятка…
Сажин, усмехнувшись, поправил очки, молча достал из кобуры револьвер:
– А ты как думал? – и убрал оружие. – Не бойся, барышня, – подмигнул он Полине.
– Я и не боюсь! – вспыхнув щеками, откликнулась девушка. – Только нельзя ему, с вечера, чуялось, заболеет.
– Ничего я, Поля, и не заболею, – отвечал Васятка, уже натягивая сапожонки, запахивая вытертый короткий тулупчик и напяливая шапку. – Провожу дяденьку, да и всё, ничего я не болею…
И Васятка повёл офицера к старой куликовской бане, где и обитал за небольшую плату ссыльный Потапенко.
Впрочем, было в бане довольно чисто. В предбаннике пусто, лишь обтрёпанный голик в углу, дальше, в моечной, переделанной в жилую комнату – банная печка с котлом, обложенным камнями; стол перед окошечком с мутным стеклом, широкая лавка с набитым сеном матрасом, на столе пустая деревянная солонка и какая-то мятая книжка, вырванная из переплёта… И ещё чувствовался запах табака – ссыльный много курил.
– Слушай-ка, как тебя… Васятка? – окликнул мальчишку Сажин, убирая книжку, забытую ссыльным, в полевую офицерскую сумку.
– Угу, – опять шмыгнув носом, подтвердил мальчишка, опасливо заглядывавший через порог в бывшую баню.
– Васятка, а где-то тут у вас есть какой-то Марьин камень?
– Угу.
– Можешь показать?
– А стрельнуть дашь? – на этот раз не задумываясь, спросил Васятка.
– Дам, – просто ответил ротмистр.
Сажин зачем-то ещё заглянул под лавку, выпрямился, оправил портупею, привычно надвинул указательным пальцем правой руки очки на переносицу и вышагнул в предбанник.
По раскисшей дороге вышли за деревню. Слева были поля, и сразу бросались в глаза полосы озимых в зеленоватой дымке, по ним деловито расхаживали грачи, как заведённые опускали головы к пашне и сразу поднимали, и снова опускали… Густо пахло навозом… Справа от дороги – пологий спуск к реке, с клочками жухлой прошлогодней травы и пробивавшимися кое-где зелёными волосками травы нынешней. Дорога потянула вверх, началось мелколесье, кустарник. Тропка свернула с дороги влево, круто в гору. Васятка бежал впереди, бойко шлёпая растоптанной обуткой по лужам. Сажин тоже особо уже не выбирал дорогу, – бесполезно, – только старался не смотреть на свои хромовые сапоги.
Тропу обступили высокие деревья – берёзы, ели. Наконец выбрались на макушку угора – голую полянку с огромным камнем-валуном посредине.
С трёх сторон поляну охватывал негустой лес, а чётвертая была распахнута на реку и заречное село Воздвиженье, раскинувшееся вдоль реки и вглубь берега. Воздвиженский храм с колокольней белел стенами, тянулся крестами к небу, прямо напротив угора.
– Вот он и есть, Марьин камень, – сказал Васятка, шмыгнул опять носом и с интересом уставился на Сажина, думая, наверное, «и чего это офицеру тут надо?»
Ротмистр оглядел камень – древний, кое-где покрытый бело-зелёным лишаем, с чётким чаше-подобным углублением в верхней части. Камень явно был когда-то специально поднят на эту гору от реки, берега которой изобиловали подобными валунами, правда, меньшего размера. Сажин и размер прикинул, достав из сумки, моток бечёвки – диаметр и высоту, узелками отметил. Васятка увлеченно помогал ему…
– Дяденька, – спросил, – а ты зачем камень меряешь?
– Это, брат, похоже, не простой камень. Не всегда ведь и мы, русские, христианами были, молились вот на таких горках у таких камней своим богам… Твои предки… Напишу в книжке про ваш камень.
Сажин действительно уже предвкушал, как возьмётся за статью об этом камне для губернского археологического сборника, готовящегося к изданию в этом году и для губернской газеты.
Иван Алексеевич Сажин был активным членом кружка любителей археологии и краеведения.
Васятка мало что понял из его объяснения, но не забыл про пистолет.
– Ну, давай, пробуй. – Сажин неторопливо протёр стёкла очков платком, достал оружие, взвёл курок, встал позади мальчишки, револьвер вложил в его руки, но и сам придерживал, помог навести на разлапистую сосну, кора которой была похожа на чешуйчатый, местами растрескавшийся панцирь. Грохнул выстрел. Пуля, смахнув попутно макушку молодой берёзки, плотно влепилась в сосновый ствол. А из кроны вдруг сорвалась большая круглоголовая птица и проплыла над мужчиной и мальчиком, опахнув их широкими крыльями…
