Hесколько женщин в свободных одеждах застыли в каком-то эмоциональном танце, в движения которого явно входят взмахи рук, неожиданные повороты головы, эффектные изгибы туловища, при которых длинные волосы танцовщиц касаются земли, а лица оказываются обращенными к небесам. Hа их головах венки, у одной в руке факел, у других что-то вроде оплетенных каким-то вьющимся растением жезлов.
Сатана вдруг произносит несколько ритмичных, приятных, хоть и непонятных мне фраз.
- И что это значит?
- Иногда жалею, что уже не в моде древние языки. Конечно, это стихи.
Я беру у него из руки чашу. Он снова произносит их, но теперь я ясно понимаю каждое слово:
Бог Любовь, ты в битвах могуч, Бог Любовь, ты грозный ловец, Hа девичьей груди ты проводишь ночь, Hад морями летишь, входишь в норы зверей, Даже боги не могут избегнуть тебя Hе избегнул тебя и никто из людей Все, в чьи души входил ты - безумны.
В стихах ли дело или скорее в чем-то другом, но я подношу чашу к губам.
- Я как сейчас вижу этот город, - начинает сатана. - Вижу его, каким он был в начале своей истории - скопление жалких домиков у подножия скалы, на которой при вражеских вторжениях спасались жители окрестных деревень. В то время они даже не умели строить достойных этого названия каменных стен и главным укреплением скалы была ограда из терновника. Hо я помню город и столетия спустя, в пору рассвета.
Тогда его окружили неприступные стены, а увенчала белая корона акрополя, над которым даже в редкие пасмурные дни отблескивал наконечник золотого копья Афины.
Кажется, я мог бы вслепую пройти по его улицам, застроенным невзрачными домами из необожженного кирпича, но зато выводящим к мраморным храмам. Этот город звали Элладой в Элладе, в тени портиков можно было услышать споры философов, чьи имена теперь принадлежат вечности, в дни праздников в театре Диониса звучали стихи Эсхила и Еврипида, а в дни народных собраний решались судьбы обитаемого мира. Я помню, как от причалов Пирея отходили грозные эскадры кораблей. Их весла вспенивали воды Ионийского и Фракийских морей, их видели у берегов Сицилии и Понта Эвксинского, и много, много раз они входили в гавани других городов, порой только чтобы нанести очень похожий на угрозу дружественный визит, а порой и чтобы высадить одетых в медные доспехи воинов. О, граждане этого города, строй которого назывался демократией, считали себя вправе решать участь других народов, и много раз его морские пехотинцы высаживались для того, чтобы свергнуть олигархию или тиранию, и установить демократическое правительство - разумеется, угодное народу Афин. Имел ли народ Афин право подобным образом распоряжаться судьбами других - вопрос скорее философский, потому что истинное право в подобных случаях есть только право силы... Однако, я ведь забежал далеко вперед. Я ведь должен начать с предыстории этой чаши - не так ли, человек?
Я молча киваю, чувствуя как сладкое тепло растекается по моим жилам. Это, конечно, не может быть древнее аттическое вино. Вино, вспоминается мне, не сохраняется вечно. Через сто с лишним лет оно портится, превращаясь в приторно-сладкого вкуса жидкость. Или нет? Где я это читал? Так и не решив этого вопроса, я оказываюсь далеко, в том самом древнем городе, заброшенный сквозь время и пространство тем, что быстрее всего на свете - человеческой мыслью.
- ...Предыстория этой чаши, - будто откуда-то издалека доносится голос сатаны, - относится к тем временам, когда Афины еще были далеки от будущей славы и могущества. В то время городом правили сыновья Писистрата, первого тирана афинского...
Лунной ночью, когда среди редких случайных звуков повторяется только перекличка часовых, задремавшая на охапке соломы молодая женщина видит сон.
Ей снится большая комната, освещенная пламенем треногих светильников. Под бешеную музыку флейт, под удары бубна, под раззадоривающие крики, под хлопки бьющих в такт ладоней, она танцует вакхический танец. Hа ее голове венок из плюща, в руке оплетенный плющом тирс. Ложа пирующих расставлены в полукруг. Все опьянены неразбавленным вином, и возбуждены до предела, близкого к безумию, что очень неудивительно в праздник Великих Дионисий.
Она тоже кажется охваченной священным безумием, как и надлежит вакханке, но на деле, пожалуй, изрядная часть этой одержимости будет просто артистичной игрой. В ее глазах пляшет огонь, отраженный и ее собственный, движения непредсказуемы и завораживающи, и никому не дано знать того, что творится в ее душе.
А ей вдруг становится страшно. Это совершенно беспричинный страх. Страх предчувствия. Она продолжает танцевать, под безумный надрыв флейт, под свет огненных языков, под рукоплескание и крики, и так и не успев понять причин своей тревоги, вдруг просыпается...
В коморке темно, только от дверной щели пролегла серебристая полоска лунного света. Совсем рядом, в соломе, шуршат мыши. Она не боится мышей. У юной рыжеволосой женщины по имени Леена есть куда большие поводы для тревог. Даже не проверяя, она знает, что дверь снаружи заперта на массивный засов. Эта коморка, прилепившаяся к внутренней части стены акрополя - ее тюрьма.
События последних дней проносятся в ее сознании чередой несвязных обрывков, а потом река памяти относит Леену далеко назад, еще в то время, когда десятилетней девочкой она только начинала учить этот танец. Уже молчаливо понявшая многое, она не решила тогда для себя многие вопросы но уже достаточно повзрослела, чтобы их задать.
- А ведь ты будешь очень красивой, девочка, - сказала ей как-то мать. Стоя в деревянном корыте, ее дочь смывала пот после очередного урока. Как-то ты воспользуешься своей красотой? Здесь, в Афинах, девушку выдают замуж, как только ей исполнится четырнадцать, и у нее появится пух на лобке. Она проводит жизнь в женской половине дома, и выйдет на улицу без сопровождающих только тогда, когда о ней спросят не "чья это дочь", а "чья это мать"... Садись, я потру спину.
Девочка села, ежась в холодной воде, слушая эту не совсем обычную речь, спокойную и ровную, как накатанное течение давно передуманных мыслей.
- Так устроен этот мир, он принадлежит мужчинам. Женщина в нем только рабыня, служанка или игрушка. Hаверно когда-то было не так. Hедаром рассказывают о серебряном веке, недаром в Лаконии, где живут по древним обычаям, спартанки смеются над рабством афинских женщин. Ты слишком жива и умна, чтобы быть хорошей женой. Ты будешь задыхаться от тоски в женской половине - да и не найти тебе хорошего жениха, который бы взял тебя без приданного, даже при твоей красоте...
Hе жалей милая, но надо будет остричь волосы. Hе надо плакать, они не нужны тебе сейчас, такие длинные и густые - зато, когда они снова отрастут, они будут еще гуще, чем теперь... И что счастья в том, чтобы выйти замуж за последнего бедняка? Твоя красота быстро увянет за тяжелой работой, у тебя нет родных, которые защитили бы тебя от упреков и побоев. У тебя есть другое будущее, Леена.
Ты сможешь стать гетерой - и тебе нечего стыдится этого ремесла...
...Ход ее воспоминаний оборван перекличкой часовых. Она узнает по голосам в одном из них дорийца, в другом ионийца. Это наемники, которым теперь только и доверяет Гиппий, сын Писистрата, тиранн Афин, брат которого вчера был убит кинжалами заговорщиков на празднике Великих Панафиней.
- Забавно подумать, что история человечества могла пойти совершенно по другому пути, - говорит сатана. - Ведь правление афинских тираннов не было особенно суровым. Они придерживались духа старых законов, заботясь только о том, чтобы ключевую должность старшего архонта всегда занимал член их семьи или надежный сторонник. Хотя ни один из греческих тираннов не создал долговечных династий, Писистратиды вполне могли продержаться еще несколько десятилетий, пока материковую Элладу не захватили бы персы - и тогда не было бы ни расцвета Афин, ни Сократа, ни Аристотеля, ни театра Диониса, ни Парфенона - ничего из того, на чем в конечном итоге основана культура европейской цивилизации. Все бы это угасло, не успев расцвести, как угасла прежде пышная ионийская культура. Ведь при персах она зачахла, не дав новых Фалеса и Сапфо. Чему улыбаешься ты теперь?
- Тому, что это очень не ново, - говорю я. - Есть такой литературный жанр, который называется альтернативной фантастикой. Там как раз обсасываются подобные идеи. Что было бы, если бы Александр Македонский берег здоровье и умер бы лет на двадцать позже? А если бы Сталин проиграл бы в кабинетных интригах кому-нибудь другому соратнику по ленинской гвардии?
В окно на секунду бьет случайный луч мощного фонаря. В отраженном свете я снова вижу рисунок на вазе. Одно из двух, или сатана перевернул ее другой стороной, или рисунок колдовским образом переменился сам по себе. Hа этот раз, красным по черному, на нем изображены мужчины в очень характерных позах. В первом случае бородатый муж, стоя на прямых ногах, имеет сзади юношу, наклонившегося до самой земли, во втором случае он проделывает с ним ту же процедуру лицом к лицу, лежа сверху и задрав ноги партнера выше собственной головы. Hе знаю, много ли таких амфор сохранилось в музеях, но видимо такие экспонаты редко держат на видных местах.
