Даже вопрос о тракторе, о котором Мира часто думала с тех пор, как он появился в поселке, Давид рассматривал «с точки зрения мировой революции».
Нажимая на букву «р», Давид говорил громко, почти кричал:
— Трактор — это, понимаешь, смычка пролетариата с трудовым крестьянством. Трактор — в мировом масштабе, понимаешь, перепашет мелкобуржуазную психологию. Так говорили учители наши: товарищ Карл Маркс, товарищ Фридрих Энгельс и товарищ Ленин.
Мира смотрела ему в рот и очень завидовала другу: он заправский оратор. Ей казалось, что такими должны быть все настоящие комсомольцы, и было обидно, что она все еще разговаривает попросту, по старинке, как говорили ее мать и отец, как говорят все.
Открыться ли ей Давиду? И если открыться, то как выразить страстное желание стать трактористкой, которое не давало ей покоя с того дня, когда она впервые увидела трактор?
Она долго подбирала самые нужные, как ей казалось, слова и наконец решилась.
Однажды ранним утром, как только открыли маленькую комнату, где помещалась комсомольская ячейка, она пришла к Давиду и одним духом выпалила:
— Я хочу помочь смычке пролетариата с трудовым крестьянством и поэтому прошу комсомольскую ячейку направить меня на курсы трактористов.
— На курсы трактористов? — переспросил Давид, поднявшись с места, как будто собираясь произнести целую речь. — На курсы трактористов? И ты, зная задачи, которые стоят перед нами в мировом масштабе, смеешь думать о себе, о своих личных интересах? На курсы трактористов! А почему я не прошу послать меня на эти курсы? У меня, пожалуй, больше права на это, чем у тебя… Да ты знаешь, как называется твой поступок, как называется то, что ты возомнила о себе? Ин-ди-ви-ду-а-лизм! Ячество! Нет, надо проверить твою психологию.
— Я индивидуалистка? Я?..
Миру точно обухом по голове ударили. Ее никогда еще и никто так не оскорблял. А тут Давид… Вне себя от обиды она в тот же день уехала в районный центр и вернулась с путевкой на курсы трактористов.
…И вот весной, когда талая вода уже отшумела в оврагах и балках, к конторе подъехала на тракторе девушка в больших очках и синем комбинезоне. То была Мира.
— Мира едет!.. Мира едет на тракторе!.. Вот огонь-девка! Вот сорвиголова, казак в юбке! — послышались голоса.
Опять сбежался весь стан от мала до велика. Мира улыбалась — счастливая, смущенная и вместе с тем гордая собой.
— Ты трактористка? Настоящая трактористка? — кричали парни и девушки. — Такой железный богатырь, а слушается девки! Подумать только…
А ребята-то, ребята! Одни принесли воду, другие налили ее в радиатор, и все нежно поглаживали машину — ну совсем как любимого коня.
С этого вечера все стали называть его «трактором Миры»; едва донесется из степи шум мотора, как уже раздаются возгласы:
— А, это трактор Миры!
До позднего вечера ребята иной раз не расходились по домам, всё выглядывали, не сверкнет ли трактор огненными глазами фар, не покажется ли Мира на своем железном коне.
Да и не одни они. Упорнее и дольше всех поджидал Миру Давид. Он уже давно жалел о том, что повздорил с ней, и хотел как-нибудь загладить размолвку и помириться. Однажды он подстерег ее на пути домой и подошел к ней. Ему очень хотелось рассказать, как он тосковал, как ждал писем, как был огорчен и обижен, не получая от нее ни строчки. Но Давид не знал, как выразить свои чувства. Больше того, он стыдился их, полагая, что тосковать по девушке — это мещанство.
И вот пока он колебался, идя рядом с нею, Мира сама завела речь об их дружбе.
— Мы были и останемся друзьями, Давид, — сказала она.
Давид робко положил руку на плечо девушки и попытался обнять ее, но Мира смутилась, покраснела и отвела его руку. Давид пристыдил ее — это, мол, не по-комсомольски, по-мещански. Он стал ей говорить о новых взглядах на отношения между парнями и девушками и закинул словечко о том, что хотел бы стать самым близким ей человеком.
— Самым близким? — переспросила Мира, опустив глаза, как бы чувствуя себя виноватой перед Давидом. — Нет, самым близким уже стал мне другой.
— Почему же ты ничего не говорила до сих пор? Скрывала?.. — с обидой в голосе упрекнул ее Давид.
— Как-то не пришлось… Кажется, я тебе о нем говорила, — оправдывалась Мира.
— А кто он? Хороший парень? Комсомолец?
— Да, мы с ним вступали в комсомол в одно время.
— Ну, значит, он еще молодой, не закаленный комсомолец, совсем зелененький. А как у него с психологией?
— Он умный парень, и психология у него наша.
— Что это значит — наша? Пролетарская психология?
— А как же, конечно. Он сапожник.
— Сапожник?.. Э-э-э, значит, не совсем пролетарская психология. Ему еще вариться и вариться в пролетарском котле.
В этот вечер Давид с болью в душе простился с Мирой.
Через некоторое время он ушел в армию, а когда демобилизовался, Мира была уже замужем за сапожником Фалей Плином, о котором она ему говорила в тот памятный вечер. Да и сам он вскоре женился на девушке из соседнего колхоза. Но пути их все же не разошлись, дружба продолжалась. По праздникам они ходили друг к другу в гости — Мира с мужем и Давид с женой. А когда Мирин муж погиб на войне, Давид, который к тому времени был уже председателем колхоза, стал все больше интересоваться ее жизнью, ее нуждами, стал помогать ей, и дружба их крепла и крепла.
И теперь, когда Мира получила письмо от дочери и нуждалась в совете, она пошла прямиком к своему старому, верному другу.
— Ну, смелей заходи. Что стоишь и оглядываешься, словно чужая? — позвал Миру Давид, завидев ее у порога. — Что у тебя слышно? Зачем пришла?
И в глазах Давида вспыхнула ласковая улыбка, озарив его широкое обветренное лицо от темных, тронутых серебром усов до лучистых, расходящихся к вискам морщинок.
Мира подошла к столу и присела.
Над столом висела пожелтевшая фотография, снятая еще в первые годы существования поселка, и с нее смотрел на Миру молодой комсомолец Давид в кожаной куртке. Казалось, вот-вот с этих губ сорвутся пламенные слова о мировой революции.
И Давид с фотографии смотрел на Давида, который сидел у стола напротив Миры, как будто спрашивая его:
«Что, не узнаёшь? Это же я, Давид Дашевский».
Мира нет-нет да и сравнит про себя двух Давидов — того, что глядит с фотографии, с тем, что сидел напротив.
«Сердце его, — подумала она, — перебродило, как молодое вино, крепче стало с годами, а голова стала трезвей».
— Как поживаешь, бабуся? — спросил Давид, как будто догадываясь, какие мысли овладели в эту минуту Мирой.
— А ты как, дед, поживаешь? — в тон ему спросила Мира, и оба громко засмеялись.
— Мы с тобой, значит, комсомольские дед да баба? — уже не так весело продолжал шутить Давид.
— Эх, лучше бы нам быть просто комсомольцами… Ты ведь всегда хвалился, что ты не просто комсомолец, а старый комсомолец, — улыбнулась Мира.
— Ну, вот я теперь и на самом деле старый комсомолец, — полушутя, полусерьезно ответил Давид. Его улыбчивые глаза помрачнели, но перед мысленным взором вихрем пронеслись молодые комсомольские годы, и с языка невольно сорвались слова любимой песни тех лет:
Мы молодая гвардияРабочих и крестьян…
— Нет, теперь мы уже старая гвардия, — возразила Мира, не сводя глаз с Давида.
Их лица покрылись сеткой морщин, словно окна морозным узором, и седина посеребрила головы.
— Ну, рассказывай, что нового? — после короткой паузы спросил, очнувшись от раздумья, Давид. — Что пишет Сима? Что она поделывает?
— Сима? Я только вчера получила от нее письмо. — Мира хотела понемногу перевести разговор на главное, сказать о том, что привело ее к Давиду. — Дочка работает помаленьку… Внучек, чтоб он был жив и здоров…
— Ну, значит, ты уже действительно бабушка, — лукаво глянул на нее Давид. — Я смеялся, когда трактористы называли тебя «матерью», хотя сами были старше тебя, а теперь они тебя называют бабушкой, бабушка трактористов! В этом году исполнится тридцать лет с тех пор, как ты впервые села на трактор. И впрямь молодым трактористам впору быть твоими внуками. Так вот знай — по случаю юбилея правление решило собрать всех твоих сыновей и внуков и отметить это событие.
— Что ты?.. Подумаешь, что за событие! Ну, что я такое сделала? Землю пахала? Миллионы людей всю свою жизнь пашут, и никто им не устраивает юбилеев!
Но тут Давид встал и, совсем как в старину, стал размахивать руками, словно собирался держать речь на митинге. Но тотчас опомнился — ведь он один на один с Мирой, — снова сел на место и, чуть прищурив левый глаз, спокойно заговорил:
— Шутка ли, сколько ты на своем веку земли распахала — целое государство. А хлеба сколько выросло на земле, которую ты вспахала! — Давид оживился, глаза его засверкали.
