И – ах! – деранули всею толпою, а носилки и топор-то и бросили, дурочки! Старушоночка бойко вскочила с носилочек и припустила во все лопатки за подружечками-товарочками! И охватило меня на тех бабёх да девох необыкновенное негодование: о… о… о… отчего меня с собою не взяли?!
Осерчал я вконец, поднял тот топор, раз тяпнул – дерево стоит. За один раз дерева не срубишь. А хочется!
В другой раз тюкнул – деревье качается. А-а-а, топор своего дорубится, коли похочет! Топор, он всему, понимаешь, глава, всем, знаешь, секир-башка! Однозначно!
Вот в третий раз рубанул – выскочил кусок мне, добру молодцу, в лобок! Спознал-распознал добрый молодец, чем крапивища пахнет!
Тут я, добрый молодец, – бряк! – трои сутки провалялся!
А и покедь я, добрый молодец, возлежал, никто меня не знал, не видал! Тольки знала-видала меня рогатая скотина – таракан да жужелица. Ползет таракан – прямиком в туман, из тумана – в капкан, из капкана – в вулкан. Так он изволит! Жужелица кружится, жужжит, тужится, визжит, на весь мир брюзжит! Тако она изволит!
Таракан жужелицу величает: Жужанна. Жужелица таракана величает: Таракаша. А и живут они душа в душу: сударь Таракаша да сударыня Жужанна! И в зеленые шти долгожданные не желают, жучки окаянные! А втуне!
А когда я, добрый молодец, через трои сутки проснулся, встал, отряхнулся, то – гляжу: недорубленный лес опять подрастает! А одно проклятое дервие без ветра шумит – соображаешь, какое? [33] Девки-девченята да бабы– бабарихи, дурёхи, опять в крапивию скачут – детоцек в крапивоцке ищут! Знать, ну вельми требуется! И возникла у меня на тех бабищ да девищ колоссальная злость: отчего меня на по… по… по… помощь не зовут, дуруши?! Задумался я, подумал, подумал, одумался, расхохотался – и на тех девонюшек да бабонюшек махнул рукой: да разве же их угомонишь?! Пусть в таком случае токмо на свои силы рассчитывают, а на мою бескорыстную аблакатскую помогу не надеются! Ну, а я рубить капусту пошел – на дедушкин Мирошкин огород! Ну жуть, как хочется! Ведь капуста – она всему кочан! Однозначно, понимаешь!
Как млад Иванушка-дурачек лучшей доли – сытной жизни искал
Посвящается Марине Васильевне Чайкиной-Боресковой
Вот я, добрый молодец, трои сутки пролежал – и очнулся. Встал, отряхнулся, на все стороны оглянулся – и двинулся. Направился, голодный, шукать соби лучшую долю – сытную жизнь. Каков ни есть, а хочу есть. Гамбургеры хочу! Пепси-колу алкаю! Ма… ма… ма… манго жажду! Фи… фу… фо… фа… фейхоа! Банан! Где питко да едко – туда душа горит!
Побрел я по роще, по роще всё дремучей. А брюхо-то, брюхо: словно кто в брюшище на колесах ездит!
А я всё плетусь себе да плетусь! Дождь вымочит, солнышко высушит, буйны ветры голову расчешут. Сон не берет, дрема не клонит, еда из ума нейдет.
Шел, шел, зубами пощелкивал; наступил на ежа, ахнул – вижу: стоит на поляне печь – русская, белая, с епанчей и со встроенной голландкой, причем последняя – вся в заморских изразцах.
Говорю печке:
– Однозначно! Печь, а печь!
Нет ответа!
– Печушка, а печушка!
Ни звука!
– Печища, а печища!
Гробовое молчание.
– Ну ты, диво дивное, чудо чудное, невидаль комнатная, диковина голландская!
– Гутен таг! Ну, чего тебе? – сладко зевает комнатная невидаль, оборачиваясь то своим голландским, то русским боком. – Чего разбузыкался[34], понимаешь? Почто ты меня разбудил?
– На ежа наступил, а ты здися дрыхнешь, как ни в чем не бывало! Стыдись!
– Ладно! А ты кто да откыда?
– Я – Иванушка-дурачек, обыватель Голодалкиной волости, села Обнищухина.
– Ну и как тамоньки[35] у вас дела, идут?
– Идут, все: торги идут, стройки идут, толки идут. Словом, дым коромыслом идет, однозначно!
– Ну, стало быть, как стал мир, так и идет! Ну а ты, дурачек Иванушка, ты-то куда идешь?
– Иду в солдаты або в монахи – того и сам не знам! Аз знам, че нищо не знам! Аз този Сократ! Пещь, а пещь, ты здесяка по усем усюдам мычешься, скажи, кудакося мне итить?
– А чего ты, мил человек, приискиваешь?
– Чего, чего! Вестимо – чего! Существенно более приемлемой участи – насыщающей будущности! Где глотно да съестно, туды ёчки[36] алчут!
– Ах, вот чё! Гут! Гут! Съешь моего ржаного пирожка, скажу, ежда[37] сам не допрешь!
– Ах, нихт ли у тебя гамбургера? Жива душа гамбургеров чает! Я бы приобрел – и на расходы не поскуплюсь! Однако – с отсрочкой платежа: портмонет с собою не прихватил!
– Найн, гамбургера нема, тильки мой пирожочек из ржички, и токмо бесплатно! Причем сей секунд!
– Ну, тады зер гут! – поморщившись, соглашаюсь. – Пирожишком пузишка не испортить.
Я поскорей хлебобулочное изделие в хлебало – и подпрыгиваю от нетерпения, жду от диковины голландской отвечанья.
– Ну шо, дурашка Ваняшка, сам не смерекал-то? – спрашивает диковина диковинная. – Ферштейн?
– Не-а, муттер печка, совершенно нихт ферштейн! Однозначно!
– Ах, молодость, молодость: сусло не брага, молодость не человек! Молодость рыщет – от добра добра ищет! Хальт! Хальт! Да никуды ж не ходы, оставайся на месте! – отвечает чудо чудное.
Обиделся я, Иоанн-дурень, на диво дивное за таковский сказ, ну и дале помчался.
– Фу! Доннерветтер! Хотелось как лучше, а получилось як всевда, – молвило мне вослед нагревательное устройство. – Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты, понимаешь! Эк понесся: ни конному, ни крылатому не догнать!
А я устремился, голоднехонек, искать себе чаемого счастья – сытого житья– бытья. Каков я ни есть, а влечет меня кушать. К гамбургерам влечет! К пепси-коле угодно! К ма… ма… ма… манго неудержимо тянет! К фельд… фейц… фейн… фихт… фейхоа! К банану! Где глотатно да кушно – о том волнения, о том предчувствия в груди!
Подыбал[38] я по лесу, по лесу всё дебристому. А чрево-то, чрево: точно кто в чревище на дрожках катит!
А я всё тащусь себе и тащусь! Дождь вымочит, солнышко высушит, буйны ветры голову расчешут. Ох, хорошо! Сонница не овладевает, забытье не одолевает, кушанье одно в соображении.
Аз дыбз, дыбз, аз шасть, шасть, аз зубищами щелк да щелк, клац да клац; налетел на что-то, лбом треснулся – бум! – выругался, пялюсь: вырисовывается в дебряном лесу яблонька.
– Стой! Хто идет? – спросонок шепчет лесная яболонь. – Год дэм! Хто ето тутоди разоралси? Хто ту[39] зачем-то мене пробудил?
– Стою! Я иду! Я, я, я, понимаешь! Аз, одним словом! – ору и лобик тру. – Ой, а шишка-то у меня на лбине – о-го-го! Ну ничего себе!
– Ай, и у меня тоже – о-го-го! У-у-у, йес! Ну надо же! Идешь, а перед носом своим ни шиша не видишь! Куды смотришь, зараза?
– И смотрю, да не вижу: за деревьями леса не видать, а за лесом – дерева!
– Ну, вот видишь! И не видишь, да идешь! Однозначно! Ну, хау ду ю ду?
– Да! Иду, не иду; пошел, не иду, а пришел, так иду!
– Ноу, не идет тебе так говорить!
– Но-но! Идет, не идет, а сказать уж скажу!
– Йес, ну, ты идешь на ссору и на драку; ты на то идешь, чтобы побраниться!
– Иду не иду, а деваться некуды – можно и побраниться!
– Да ты шо за фрукт да откедова? Ху а ю?
– Нихт, я не ху! Я – Ивасенька-дурандасенька, автохтон Голодайкиной вобласти, сельбища Обнищайкина.
– Ну и как тамички[40] у вас всё идет? Олл райт?
– Рай не рай, а у нас усё идет аки всегды́: день за днем идет, месяц за месяцем, год за годом!
– Стало быть, год идет за годом, а ничего не меняется! Год дэм!
– Да! М-м-м! Год идет за годом, а мы не умнеем!
– Ах, это оттого, – вздыхает деревце, – что ничего в голову не идет!
– Безусловно! Яблонь, а яблонь, ты здесетко сыздавна торчишь да всю пущу ведаешь, изъясни, кудась мне идти?
– Иди своим путем, своею дорогою! Гоу, гоу!
– О-го-гоу! А где мой путь, где моя дорога?
– А чего ты, лаком хомо сапиенс, доискиваешься? Вот ю вонт?
– Вот, вот, эвтого самого: благоволительного провидения – неисчерпаемого пропитания! Где питно да снедно – тудыяк[41] сердце рвется! Вот так вот!
– Пли-и-из, поснедай мое лесное яблочко, изъясню, естли сам не сообразишь! Мне тут в дни оны хозяин сада, мичуринец заядлый, веточку с новым сортом яблочков привил – вку-у-усные, вери мач! Я как-то одним угостила очаровательнейшую девушку по имени Эвга – ей понравилось, вери мач!
– А нету ли у тебя ма… ма… ма… манго? Жива душа ма… ма… мангов страждет! Я бы купил – и за ценой не постою! Но токмо в долг: кошелек дома позабыл, понимаешь!
– Не, ма… ма… мангов нетуть, ноу, ноу, толькя мои лесные яблочки, и токо безвозмездно и незамедлительно, йес!
– Ну, чудно, чудно! – уступаю, нахмурившись. – Вот и хорошо, что й-есть! Ну, так и быть! Яблочко зубам не порча.
Я поскорей лесной фрукт в рот – и подскакиваю от вожделения, ожидаю от древонька-дичка ответованья.
– Ну что, дурандасенька Ивасенька, сам не раскумекал-то? – спрохает яболонь.
– Не-е-е, маманечка яблонь, прости: пока еще не постиг!
– Ах, младость, младость: сусло не брага, младость еще далеко не хомо сапиенс, совсем не сапиенс, йес! Младость шатается – от доброт[42] доброт домогается! Да никуда-тка не ходи-тка, не покидай данной позиции! – ответует лесная яблонька.
