Ага, и благородные предки его бы не поняли.
— Я предлагаю тебе перевестись. С повышением. Начальником участка.
Вот… что-то мне сразу и подозрительно стало.
— Куда?
— Бялкина падь.
— А это где?
Чую не в Москве.
— Ну… — Гришка замялся. — Понимаешь… Машенька в положении… ей нельзя волноваться.
Киваю.
И ком обиды подкатывает к горлу. И в ушах стоит вкрадчивый Гришкин голос.
…куда нам сейчас ребенка? Я не доучился, ты тоже… ни жилья, ни работы… это, конечно, тяжело, но надо думать головой. Мы просто не можем позволить себе…
Мы.
А он вполне вот может. Сейчас.
— Это не так далеко… под Смоленском.
Ага.
Странно, что не за Полярным кругом. Там бы, глядишь, драгоценной Машеньке вовсе было бы спокойно.
— Хороший участок. Город имеется. Хутора. Вокруг — заповедные земли. Природа отличная. И снабжение по особому протоколу, — Гришка все же опустился в кресло.
Кожаное. С высокою спинкой, мало от трона отличающееся.
— Оклад двойной, регулярные премии. Да и само по себе место тихое. Давно ничего особого не случалось.
Дыра. Но комфортная.
— Займешься делами своими… наукой… ты же хотела в аспирантуру поступать? Вот и подготовишься… а я помогу?
— Да неужели? — не удержалась я.
Нет, верю, что он сейчас вполне искренен.
— Не в Москву, конечно, но в ту же Тверь или Новгород… там можно поспособствовать. Тем более ты и вправду талантлива… — он слегка замялся и выдал. — Машенька… мальчика ждет.
Угу.
И она. И генерал.
— Игнатьев… человек специфический, но толковых уважает. Напиши пару-тройку статеек. Доклад какой к конференции. Выступишь, а там уж я помогу.
Он.
Ну да… еще немного и совсем поверю.
— А если откажусь? — интересуюсь больше проформы ради, потому как уже понимаю, что не получится.
— Тогда все одно переведу… скажем, в Жаморьино. Там давно ведьму просят. Шахтерский городок, публика… специфическая. И климат не особо. За повышенную вредность, конечно, надбавка пойдет…
— Засранец ты, Гришка, — говорю.
— Стало быть, согласна? — расплылся он в улыбке. — Поверь, Яна, тебе там понравится…
С Афанасьевем чаю мы выпили. Был он горек, а пирожки успели остыть, и яблочное повидло казалось каким-то кислым, что ли.
Но я ела.
Нахваливала.
Он вздыхал и шевелил косматыми бровями. И во взгляде Афанасьева чудился укор. Мол, опять сдалась. А надо было возразить.
Пригрозить…
И то лучше, вовсе вступить в неравный бой за личное счастье. Только…
— Завтрева я тебе соберу, — сказал Афанасьев. — Чего положено… и не боись, Ласточкина, хорошая ведьма нигде не пропадет.
Так то хорошая.
А я…
Я не ведьма. Так, недоразумение одно… невезучее до крайности. Но бабки мои огорчатся. Особенно Великоламская, которая вон, поутру уже жалобу написала. И на меня, и на Афанасьева, и на соседей своих, которым вздумалось по квартире ходить, а паркет у них скрипучий…
Впрочем, теперь это не мои проблемы.
Я ей посоветовала по поводу паркета и соседей сразу к начальству идти. И понастойчивей. Может, детство и мелкая пакость. Хотя… настойчивости Великоламской не занимать.
Так что…
— Ладно, — я встала. — Мне еще вещи собирать.
— Так быстро?
— А то…
Машенька ведь в положении. Понимать надобно. И не нервировать своим присутствием, что в участке, что в городе.
— Погодь, — Афанасьев тяжко встал. Старый он. И давно уже может на пенсию по выслуге лет уйти. Ему и предлагали. Но Афанасьев отказывался. И вовсе не потому, что пенсия маленькая, скорее уж дело в том, что вся-то его жизнь, по собственному Афанасьева признанию прошла вот тут.
В участке.
И дома, в однокомнатной квартирке, полученной еще лет двадцать тому, его никто не ждал.
Он ушел куда-то в кладовку, которой давно заведовал на общественных началах, где и шубуршался, долго так, с душой. А я… сидела.
Смотрела.
На стену, на которой снова начала трескаться краска. Светло-зеленая в этом году. Её клали поверх старой, а потому и пары недель не проходило, как краска вздувалась пузырями. Пузыри лопались, а потом краска начинала слезать.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
На портреты.
Смешно. Сразу у входа доска с особо опасными и разыскиваемыми. Чуть дальше — другая, уже почета. Правда, не обновлялась она уже лет пять как. И фотки выцвели. И физии, что на одной, что на другой доске, чем-то неуловимо походили друг на друга.
— Вот, — Афанасьев вышел, подволакивая ногу. Никак опять суставы разболелись. А я ж мазь ему делала. — На.
На стол бахнулся сверток.
— Что это?
— А ты поглянь, — он подвинул ко мне. Старая ветошь, бечевка, которую долго приходится пилить ножом. Он у Афанасьева тупой, только масло резать и годится.
Вощеная бумага, которой на почте пакуют посылки.
И…
— Это… — я убрала руки. — Это же…
— Бабки моей, — сказал он печально. — В не так давно отошла.
И перекрестился.
Это он зря.
Такие вещи креста не любят.
— Ведьмою была. Потомственной. И мамке бы моей тоже быть, да она дар будить не стала… сбегла из дому, а после уж поздно. Сама знаешь.
Знаю.
Книга выглядела не просто старой — древней. Обложка из задубевшей кожи потрескалась. Страницы казались желтыми. Но стоило коснуться, и я ощутила эхо силы, той, древней и знакомой каждой ведьме.
— Ну я ж вовсе вот… мужик.
— Все одно мог бы.
— Мог бы, но… — Афанасьев пожал плечами. — Дело-то такое… молодым был. Дурным. Считал, что на кой оно мне? Тогда же ж что? Времена другие были. Совсем. Маги — это да, сила и почет. А ведьмаки с ведьмами, да знахарки — пережиток прошлого. Мошенники и все такое…
Я решилась коснуться книги. Кончиками пальцев. И мысленно попросила прощения, что вот так вот.
— А потом уж как-то и отступать не отступишь. Гордость и глупость — страшное сочетание, — он тяжко опустился на стул. — Бабка моя сто пятнадцать лет прожила… тоже гордая. Могла б ученицу взять. Многие просились, а она только глянет и отказывает.
Это уже странно. Ведьмы чужих не любят, но и позволить своему роду прерваться?
— Потом померла…
— Как?
Сто пятнадцать для ведьмы, конечно, возраст, но не сказать, чтобы предельный. А там, под обложкой, чую силу немалую.
Старая книга.
Очень.
— Пожар случился, — Афанасьев поморщился.
Пожар?
Чтобы у ведьмы дом загорелся…
— В селе соседнем. Позвали её. Роженица там… в деревне-то больше ведьмам верят, чем всяким там.
А еще ведьмы как правило ближе, потому что даже сейчас фельдшерско-акушерские пункты далеко не везде есть, не говоря уже о нормальных больничках.
— Она-то роды приняла. И дите омыла. И там праздновали… ну и сильно праздновали. Кто-то сено запалил, не нарочно, скорее всего, да полыхнула… хата незаговоренною была. Это уж потом выяснили-то. Хозяева крепко жадные.
Я только головой покачала.
И положила руки на книгу. Теплая обложка. И отзывается, но нехотя так, словно через силу. Ей и лежать в кладовке наскучило, но не настолько, чтобы кровь чужую принять.
— Вот… она огонь осадить пыталась, да… — Афанасьев махнул рукой. — Обгорела крепко. Ну а там уж и сила, и врачи не сподобилися…
Все одно странно.
Старая ведьма по углям пройдет да лесной пожар расступиться заставит, а тут… неладно там было, чую. Совсем неладно.
— Наследство от нее, стало быть, — Афанасьев глянул на книгу едва ли не с ненавистью. Ох, чуется, что есть тут подвох. — Но мне оно к чему? Я и бездетный, и крещен… а тебе, авось, сгодится.
— Спасибо, — я встала и поклонилась. — Дар… редкий. Ты ж её…
— Продать? А то, подходили…
— Кто?
— Да вашего бесовского племени… хвостом крутили. Кто прямо, кто исподволь… обменять, подарить взаимно.
Это верно, ведьмину книгу так просто не продашь. Но способы давно уже есть, тот же обмен дарами. Да за эту книгу Афанасьев мог бы квартиру получить…
