Мод лежит в больнице трое суток. Первую ночь – в реанимации, потом ее переводят в отделение, в старый больничный корпус. Из окна не видно моря, но виден свет моря. В палате еще десять женщин, одна за ширмой – голосок детский и такое ожирение, что она никому не показывается на глаза.
По звонку врача из Суиндона приезжают родители Мод. Оба – школьные учителя, занятые люди. Привозят пакет драже в шоколаде и журналы, откуда уже аккуратно вырезаны (и, наверное, запечатаны в пластик на ламинаторе в кухне) кое-какие картинки – изображения предметов, иллюстрации человеческих состояний: обычно школьные учителя такие вещи и преподают. Мать называет ее Моди, отец протирает очки. Посреди разговора Мод засыпает. Родители смотрят на нее – восковое лицо на подушке, бинтовая шапка на голове. Озираются – ищут какого-нибудь невозмутимого медика, пусть за все отвечает он.
Из больницы Мод выходит на костылях, с ногой в гипсе. Тим везет ее назад в Бристоль. Он три ночи провел в гостинице возле доков, где по жарким коридорам бродили китайские моряки в одних трусах – расхаживали размашисто из номера в номер, все двери нараспашку, на кроватях валяются мужики, курят и смотрят телик.
Костыли Тим убирает в багажник. Мод очень молчалива. Он спрашивает, не включить ли радио, и она отвечает, что как угодно. Он интересуется, больно ли ей. Спрашивает, помнит ли она что-нибудь. Извиняется, а когда она уточняет, за что, говорит, что не знает. Но все равно прости. Жалко, что так вышло.
У нее квартира на Вудленд-роуд, неподалеку от биофака, где она учится в магистратуре. Живет там по крайней мере полгода, но Тиму, когда он следом за ней поднимается по лестнице, квартира кажется нежилой. У Тима есть сестры, двойняшки, и некоторые представления о том, как живут девочки, – ароматические свечи над камином, вешалки с платьями на дверях, покрывала, пледы, фотографии в рамочках-сердечках. У Мод – ничего подобного. В тесной прихожей выстроились две пары кроссовок и пара туристических ботинок. Мебель в гостиной – трех оттенков коричневого. На стенах – ни единой картинки. Уличный свет сочится через большое окно на ковер – из тех ковров, что снесут любое надругательство. Все очень опрятно. Пахнет разве что нутром здания.
Мод садится в кресло, костыли кладет на пол. Тим заваривает ей чай, хотя молока в холодильнике нет. Она бледна. Обессилена. Он говорит, что ему, пожалуй, лучше переночевать тут на диване, если, конечно, ей больше некого позвать.
– Тебе не положено оставаться одной, – говорит он. – Особенно в первые сутки. В памятке так написано.
– Со мной все хорошо, – говорит она, а он:
– Ну, вообще-то, наверное, нет. Пока еще.
В кухонных шкафах шаром покати. Он бежит в магазин. В супермаркете размышляет, не пользуется ли ее слабостью – может, никакой он не услужливый друг, а, наоборот, манипулятор и коварная сволочь. Эта мысль корней не пускает. Тим набивает корзину продуктами, расплачивается, идет назад, и городской ветер бьет ему в лицо.
Он готовит сырное суфле. Готовит он хорошо, суфле легкое и аппетитное. Мод благодарит, съедает три вилки. Засыпает сидя в кресле. Чуточку скучно, чуточку смутно. Когда Мод просыпается, они час смотрят телевизор, потом она уходит в спальню. Тим моет посуду, лежит без сна на диване, укрывшись пальто. Хорошо бы найти ее тайный дневник, прочесть ее тайные мысли. Ее сексуальные фантазии, ее страх одиночества, ее планы. Дневник-то у нее есть? Его сестры ведут дневники, пишут тома, в основном в тетрадки с замочками, но Мод, несомненно, дневника не ведет, а если б и вела, не писала бы про сексуальные фантазии, про страх одиночества. Сквозь сетку на окне видна размазанная луна, а когда Тим закрывает глаза, перед глазами, точно сигаретный дым, плавают китайцы.
Он просыпается оттого, что Мод рвет. Она добралась до ванной; дверь открыта, горит свет – холодный свет. Тим видит Мод со спины – в ночной рубашке, склонилась над розовой раковиной. Вытошнить ей толком нечего. Он топчется в дверях на случай, если придется ее ловить, но она вцепилась в краны, держится.
До Королевской больницы пять минут езды – тем более среди ночи. Мод тут же кладут, увозят в кресле-каталке. Тим не успевает ни попрощаться, ни пожелать удачи.
Приезжает наутро, и ему говорят, что она в палате Элизабет Фрай[2], пятый этаж, окна на фасаде. Тим поднимается по лестницам, по широким зеленым ступеням, на каждой площадке окно, Тим восходит, и город раскрывается перед ним, распахивается множественными городами, целыми, кажется, десятками городов, и каждый обертывает костяк того, из которого вырос. Поначалу Мод никак не найдешь. Пациенты в койках, в пижамах – все будто на одно лицо, странно. Тим бредет вдоль изножий и наконец обнаруживает ее в палате с пятью другими пациентками; имя и дата госпитализации значатся на белой доске у Мод над головой.
К ней уже кто-то пришел – женщина, длинные седые волосы распущены, ступни крупные, туфли леопардовой расцветки на острых невысоких каблуках. Она нежно держит Мод за руку и не отпускает, обернувшись к Тиму.
– Она спит, – говорит женщина. – С тех пор как я пришла.
– Но она ничего?
– Насколько я понимаю.
– Ей, наверное, это нужно.
– Спать?
– Да.
– Так, – отвечает женщина, – безусловно, принято говорить. – Акцент у нее северный – центральные графства, северные центральные графства, где-то там. Тим неважно знает центральные графства.
– Я Тим, – представляется он. – Тим Рэтбоун.
– Сьюзен Кимбер, – говорит женщина. – Я преподаю у Мод в университете. Она мне утром позвонила. У нее после обеда была назначена учебная консультация.
– Она вам позвонила?
– Она у нас сознательная. И у них тут есть телефон на колесиках.
– Я ее привез ночью, – говорит Тим. – Ей стало плохо.
– Хорошо, что вы были рядом.
– Да. Видимо.
– Вы ее друг.
– Да.
– По университету?
– Я окончил в позапрошлом году. Филолог.
– Три года читали романы, значит.
– В основном я читал про романы, – отвечает Тим. – Но это как-то вяло по сравнению с тем, чем вы с ней занимаетесь.
– Да не то чтобы, – говорит профессор. – А если и так, в этом, видимо, и суть.
– Я бы лучше занимался музыкой. Зря не занялся.
– Играете?
– Гитара. На фортепиано слегка. В основном гитара.
– А, – говорит профессор, и лицо ее слегка смягчается. – Это вы, значит, гитарист.
– Да. Она про меня говорила?
– Я своих студентов допрашиваю беспощадно, особенно насчет личной жизни. Само собой, Мод сначала пришлось объяснять, что у нее есть личная жизнь. В смысле, нечто между работой и сном. О чем можно поговорить.
Оба поворачиваются к койке, к спящей девушке.
– Вы близко знакомы? – спрашивает профессор.
– Пару раз выходили на университетской яхте. Раз я устраивал концерт – она пришла. На обеде в церкви. В конце Парк-стрит.
– Она вам нравится.
– Да.
– Хотите ей помочь.
– Помочь?
– Спасти ее. Тут вы, боюсь, не одиноки. Вокруг нее люди мотыльками вьются, хотя, по-моему, она этого не поощряет. И мальчики, и девочки. Наверное, такие у нее феромоны.
Тим кивает. Непонятно, что тут ответить. Профессор теперь напоминает его мать, хотя явно трезва.
– По телефону, – говорит она, – Мод сказала, что упала с палубы. Надо думать, не в море.
– Яхта стояла на верфи. Мод упала на кирпичи. Футов с двадцати.
– А потом?
– Что потом?
– Вы же видели? Что было потом?
Тим хмурится. По неведомой причине – по ряду причин – он не проигрывал в голове следующие полминуты. Помолчав – перед глазами картинки, словно череда портретов в галерее: сварщик под этим ливнем искр, курящий человек в костюме, и какая-то белая птица, чайка или даже цапля, распахнула крылья в символичном полете над кудрями древесных крон, – он говорит:
– Она встала. И пошла.
Профессор улыбается.
– Да, – говорит она. – Да. Узнаю нашу Мод.
Тим опять выводит Мод из больницы. Ему выдали новую памятку. Мод раскачивается на костылях подле него. В небе – хохолки маленьких, совершенно белых облачков.
Он снова идет в магазин, кормит Мод омлетом с травами и импортным листовым салатом. Она доедает все, хлебом вытирает тарелку начисто.
Он говорит, что поиграет ей, если она хочет, а когда она соглашается или же не отказывается, он едет на «лянче» к себе на квартиру в высоком белом доме над рекой – там несколько таких домов, – откуда виден висячий мост с одной стороны, а с другой – старый таможенный пакгауз. Квартиру Тим снимает с одним испанцем, который круглосуточно работает в ресторане – в двух ресторанах, минимум в двух. Тимова доля оплачивается из семейных денежных потоков, из трастовых фондов – эхо давнего труда, – которые учредили его бабушка с дедушкой; доход у Тима не более чем скромный, но на это – на квартиру в белом доме, на просторы за окном – хватает.
На кушетке под окном спит испанская подруга испанца. Нос у нее – точно акулий плавник, а иссиня-черные волосы до того густы, что стричь можно разве что секатором. Тим на цыпочках прокрадывается к себе, выбирает гитару, укладывает в футляр, защелкивает его и возвращается к Мод.
