Она вызвала "скорую". Приехавшие вскоре дюжие молодцы в миг скрутили мне руки и погрузили в свой "рафик". Я не стал сопротивляться. Всё, что происходило со мной в эти минуты, казалось мне каким-то сюрреалистическим кошмаром, не имеющим ко мне никакого отношения. Я был словно в тумане и потому далеко не сразу сообразил, что жизнь моя с этого момента потекла по совершенно иному руслу.
Меня препроводили в городскую психиатрическую клинику и оставили там до утра. А утром я предстал перед врачом, который с первого же взгляда внушил мне доверие своими участливыми, всё понимающими глазами. И я выложил ему всё без утайки. Он молча выслушал меня, порой подкрепляя свой интерес одобрительными кивками. О, как я в нём ошибся! Надо же было оказаться таким легковерным! Уже через пять минут после того, как была поставлена последняя точка в моём рассказе, я очутился в боксе-одиночке, в котором и пребываю по сей день в качестве пациента с необратимым расстройством психики и представляющим опасность для общества и всего мира. И это я, я, который за всю свою жизнь мухи не обидел! Впрочем, всё для меня сразу же прояснилось, когда из случайно подслушанного разговора двух работников клиники я узнал, что виновницей моих злоключений является моя дражайшая "вторая половина". Именно благодаря её стараниями я и оказался взаперти в этом гостеприимном (вернее было бы сказать: странноприимном) доме. Не знаю, что она напела обо мне моим тюремщикам в белых халатах, но только заперли меня здесь, видать, всерьёз и надолго. Словом, порядочной стервой оказалась моя жёнушка. Ну да ладно, пусть это останется на её совести - если, конечно, она у неё имеется. Я на неё зла не держу.
Потянулась томительная череда дней, потянулась безрадостно, однообразно и тоскливо. Всё, о чём я мечтал, к чему стремился, чего жаждал, в чём видел смысл жизни закончилось полным, сокрушительным крахом. Я был подобен птице с перебитыми крыльями - птице, которой больше никогда не придётся взлететь. Всё, я умер, заживо похоронен в этой клетушке со звукопоглощающими стенами и маленьким оконцем с толстой, в палец толщиной, решёткой.
В довершение ко всему дала о себе знать клаустрофобия, о существовании которой я до сих пор даже и не подозревал. В минуты её обострения, одолеваемый неудержимым страхом и приступами удушья, я ломился в дверь моей темницы, умоляя выпустить на волю. Но всё было тщетно. Единственное, чего я добивался, так это доза сильнодействующего снотворного, которую получал от являвшихся на мой зов тупоголовых флегматичных санитаров.
От полного безумия меня спасали только сны. Во сне я вновь обретал способность летать, снова мог видеть чистое голубое небо, чувствовать на своём теле дуновение прохладного летнего ветерка, слышать щебет быстрокрылых стрижей, полной грудью вдыхать свежий, наполненный ароматами июня, воздух. О, какой грустью веяло от этих сновидений! Ведь пробуждение сулило мне только одно: тяжёлое похмелье безысходности и бессмысленности существования. И всё же... всё же сны питали ту крохотную искорку надежды, которую мне чудом удалось сохранить и которая до сих пор тлела в моей иссохшей душе вопреки здравому смыслу, вопреки доводам рассудка. Уж не в этом ли и заключалось моё истинное безумие?
Раз в месяц я представал пред светлые очи лечащего врача - того самого, кто с таким интересом слушал меня в первый день моего появления здесь. Два-три раза я ещё пытался убедить его, что я не сумасшедший, но потом махнул на эти попытки рукой. Бесполезно. Этот приземлённый тип из рода слепорождённых кротов был абсолютно непробиваем. Позже я понял, что все мои откровения лишь подливают масла в огонь, всё более и более убеждая его в моей психической несостоятельности. И тогда я решил: никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не рассказывать о своей мечте. Пусть это останется моей тайной, самой сокровенной, самой интимной частью неудавшейся жизни фантазёра-мечтателя. Когда-то очень давно, в призрачные времена моей свободы, я жаждал облагодетельствовать людей, подарить им знание об их неограниченных, поистине фантастических возможностях - о присущей каждому человеку способности летать. Но теперь, глядя на это примитивное человекоподобное существо в белом халате, считавшее себя "нормальным" до мозга костей, у меня пропала всякая охота давать им это знание. Какой смысл? Всё равно мои благие намерения останутся втуне - так стоит ли стараться? И я замкнулся в себе - навсегда.
Так прошёл год, за ним второй. На третий год моего пребывания в лечебнице произошло событие, на первый взгляд совершенно незначительное, которое тем не менее вновь пробудило меня к жизни. Это случилось во время очередного приёма у моего лечащего врача. Как правило, единственное окно в кабинете этого типа бывало плотно зашторено, и ни единый луч дневного света не мог пробиться сквозь толстый слой выцветшей материи. Однако в этот раз по какой-то необъяснимой причине традиция была нарушена: шторы закрывали оконный проём лишь наполовину. Но не необычное положение штор заставило меня остолбенеть, когда я, сопровождаемый двумя дюжими санитарами, был введён в кабинет врача, а тот вид, что открывался за ними. Там, за окном, метрах в пятидесяти, не более, высилась... каланча! Да-да, та самая каланча, которая в моих грёзах наяву занимала когда-то столь важное место. Да, тогда, в те далёкие благословенные времена свободы, когда я был полон решимости шагнуть в неизведанное, эта заброшенная каланча олицетворяла собой своего рода пограничную область, за которой открывался волшебный мир полёта, чудесный мир мечты, ставшей ныне, увы, всего лишь бледным, бесплотным призраком.
Сердце бухнуло в моей груди подобно удару колокола, потом ещё раз, и вдруг забилось часто-часто, словно птица, попавшая в силок птицелова. Целых два года эта каланча была в нескольких шагах от места моего заточения, а я ничего не знал об этом! не чувствовал её близости!
Нет, мечта не умерла - я понял это, понял сейчас, здесь, стоя в кабинете моего тюремщика. Вид каланчи вновь всколыхнул в моей душе неудержимое желание летать. Это было удивительное чувство - словно я заново родился. Моя жизнь снова обрела вектор, заветную цель, и отныне все мои помыслы будут направлены на её достижение. Да, именно так!
Прежде чем меня отвели в камеру (а как ещё назвать это место?), мне открылось ещё одно откровение. Впервые за последние два года я - там, за окном - увидел небо!
В эту ночь я так и не смог заснуть. Мозг буквально взрывался от обилия мыслей. Мысли были разные, но все они сводились к одному - к побегу. Да, я должен бежать! Оставаться здесь, в стенах этой цивильной клиники для умалишённых, я больше не мог; это было свыше моих сил, свыше моих возможностей: если я не вырвусь отсюда, мне и впрямь грозит помешательство, на этот раз истинное. Но сколько я не ломал голову, пути выбраться отсюда я не видел. Трудности начинались прямо здесь, в боксе: единственная дверь, ведущая наружу, была без ручки. Обыкновенной ручки, поворот которой легко отодвигал защёлку и отворял дверь. Я давно уже заметил, что из всех дверей в клинике ручки предусмотрительно вынуты, и чтобы проникнуть в то или иное помещение, сотрудники клиники пользуется ручками, которые всегда носят с собой. Сунул ручку в отверстие, повернул - и дело в шляпе. Гениальное изобретение, используемое, насколько я знаю, не только в этой клинике. И, главное, обеспечивающее стопроцентную гарантию от побега.
Ручки у меня не было. И я не имел ни малейшего понятия, как её заполучить. Однако ещё с детства я помнил одно золотое правило: безвыходных ситуаций не бывает, из каждого положения должен быть выход. Я найду выход, найду эту дурацкую ручку, в лепёшку расшибусь, а найду, если потребуется, из-под земли достану, из самой преисподней. Вряд ли это случится скоро, может быть, пройдёт не один месяц, но я своего добьюсь. Теперь, когда передо мной стояла вполне конкретная задача, я вновь обрёл былую уверенность и душевное равновесие.
Там, за стенами клиники, меня ждёт каланча. И ещё свобода, без которой я не мыслил своей жизни.
Вновь тоскливой чередой потянулись дни, недели и месяцы, наполненные ожиданием счастливого случая. И такой случай наконец представился. У меня разболелся зуб, да так сильно, что я на стену готов был лезть от боли. На мой настойчивый зов, подкреплённый ударами кулака в дверь, явились два санитара. Под их заботливой охраной я был отведён в зубной кабинет, где здоровенный дантист усадил меня в кресло и чуть ли не с головой погрузился в мою ротовую полость. Но тут кто-то позвал его. Смачно выругавшись, он отложив инструмент в сторону и вышел в соседнее помещение, бросив на ходу: "Сиди смирно!". Я бы так и сидел, дожидаясь его возвращения, если бы краем глаза не заметил оставленный кем-то на вешалке халат. Обычный белый халат, уже не первой свежести, какие носит едва ли не половина персонала больницы. Дыхание у меня перехватило. Вот он - шанс!
