– Вам одну ложечку или две?.. Воды – полную? – снова попыталась отвлечь его Люся, но куда там! Кузьмич кивнул: «Ага, ага, до края наливайте…» – и, досказывая, опять захлопотал лицом, как будто вся эта невообразимая муть происходила на самом деле и в разыгравшуюся трагедию были вовлечены его близкие родственники. В этом смысле подполковник мало чем отличался от Нюши с ее начальным образованием. Та тоже неизменно воспринимала экранное как подлинную жизнь.
– …ребенка выкрала, спрятала там у одних, а подручные того бизнесмена… настоящие отморозки… наголо́ бритые, морды – шапкой не накроешь!.. поймали ее, в подвал загнали и принялись пугать горячим утюгом: не отдашь ребенка, мы тебе рожу припечатаем! У меня, Люсиночка, прям сердце зашлось! Каково же, думаю, вам-то, матери, на такое глядеть?
– А я и не глядела. Делать мне больше нечего, всякую ахинею смотреть. И вы напрасно злоупотребляете. Тем более если у вас сердце заходится от подобных драматических коллизий. Поберегли бы здоровье. Но вообще в следующий раз не переживайте. Нашу Лялю никто в подвал не загонит. Она сама кого хочешь загонит! – рассмеялась Люся и залпом допила свой коньяк.
Вот те на! Кузьмич насупился, поджал губы, задетый за живое, за мужское, советом поберечь здоровье.
– Чего ж тогда ваша дочка в таком глупом кино снимается? – язвительно сощурившись, спросил он, обидевшись, оказывается, совсем по иной причине. – Или уж ей денег мало?
– Может, и мало, – с вызовом ответила ему Люся, и неважно, что́ думала она сама о творчестве дочери. – Смотрите, сколько у Лялечки нахлебников! Две пенсионерки – свекровь и бабушка, философ-муж и я отчасти. Но главное не в деньгах. Ей, как любой актрисе, хочется играть, сниматься. Вы думаете, те парни, которых вы назвали отморозками, от хорошей жизни пытают девушек горячим утюгом? Да они с восторгом сыграли бы что-нибудь лирическое или героическое! Но негде. Достойных фильмов сейчас мало. – Подумав, а перед кем, собственно, она мечет бисер, Люся перевела дух и напоследок со злости выдала охотнику считать соседские денежки излюбленную Лялькину сентенцию: – Короче, каждый зарабатывает, как может.
– Так, по-вашему, выходит, ради заработка все можно: и грабить, и воровать?! – понятное дело, взвился Кузьмич, хотя сам за время службы, между прочим, натырил до черта всякого армейского барахла. Одних новеньких солдатских сапог у него на чердаке свисало с потолочной балки пар десять. Но, поскольку собственные грехи никто грехами не считает, можно было не бояться, что он опять обидится.
– Все и воруют. Как будто вы не знаете, – усмехнулась Люся и, чтобы лишить Кузьмича шанса развить тему с перечислением всех ворюг поименно, начиная с самого верха и по нисходящей до главного бельма в его глазу – хозяев выстроенных на «нетрудовые доходы» особняков за высокими кирпичными заборами, плавно перешла к тому, зачем, в сущности, сюда и явилась. – Нет, безусловно, не все воруют. Например, мы с вами лишены такой возможности. И в связи с этим дайте мне, пожалуйста, взаймы тысяч пять… рублей, естественно. Засунула куда-то деньги и никак не могу найти, а мне надо купить Лялечке подарок. У нее скоро день рождения.
В принципе мужик добрый, отзывчивый, Кузьмич моментально выудил кошелек из заднего кармана, но, пересчитав наличность, огорченно вздохнул:
– Только полторы, Люсиночка. Вчера краски финской взял, чтоб полы освежить, а нынче машину коровяка по случаю, как раз пять тыщ отдал… Может, к Матвевне сбегать? Глядишь, у нее разживемся.
– Нет-нет, ни в коем случае! – отказалась она, испугавшись, что с подачи Матвевны – у той язык как помело! – по поселку поползут слухи: раз Людмила ходит по соседям деньги занимать, значит, Ольгу Каширину больше не хотят по телевизору показывать. Дойдет до Ляльки – убьет и глазом не моргнет.
Кстати, и Кузьмича не годилось гонять сейчас на другой конец улицы: после горячего кофе и коньяка он осовел, раскраснелся, обмяк. Как ни хорохорься, возраст есть возраст. А ему еще предстояло весь день по жаре возить на тачке навоз на задворки, складывать вилами в кучу и пересыпать землей, потому что сибаритствующая дачная публика через часок-полтора пробудится и начнет выражать громкое неудовольствие по поводу навязчивого амбре. Беднягу Кузьмича стало даже жалко. Трудоголик – это, между прочим, тоже диагноз.
– Анатолий Кузьмич, ну зачем вы связались с этим коровяком? Для чего вообще так надрываться, а? Не семеро же у вас по лавкам. Дети у вас, слава богу, устроены, и ваши банки с огурцами-помидорами им не нужны. Вы же сами мне жаловались…
Движимая лучшими побуждениями, она, кажется, наступила на больную мозоль: навозный жук нахохлился, рассердился.
– Это сейчас им… – выразительно мотнул он головой в сторону Москвы, – ничего не нужно. На Багамы ездиют, на Канарах жизнь прожигают. Будто у отца на даче хуже! У нас воздух-то какой, не надышишься! – Кузьмич с наслаждением втянул в себя воздух, уже принюхавшись и не чувствуя, что его коровяком тянет за версту. – Озеро опять же, купайся не хочу! Рыбалка! Нет, заграницу им подавай! Удивляюсь я на молодых! Живут прямо как стрекоза с муравьем! День прошел, и ладно. А если обратно какой дефолт или кризис? Не говоря уж о войне с американским империализьмом. Надо ж подготовиться, запас какой-никакой иметь. Эти ястребы из Пентагона только и ждут, как бы нашу Россию-матушку разорвать на куски. – Чтобы не быть голословным, вояка потянулся к табуретке за свежей «Правдой» и очками, и Люся поняла, что пора спасаться бегством.
– А сколько у нас сейчас времени?.. Ой, не может быть! Извините, мне пора бежать. Спасибо большое, огурчики у вас просто классные! И клубника выше всяческих похвал.
Кузьмич проводил ее до калитки и вдруг, оглядевшись по сторонам, с заговорщическим видом потянул за локоть обратно в сад, под сиреневый куст.
– Сказать забыл, Люсиночка. Ездил вчера на станцию, за краской. Прямо употел восемь банок переть. Дай, думаю, зайду в кафе возле церкви, квасу выпью или хоть на худой конец воды. Захожу, а там ваш Ростислав – и с какой-то барышней. Смазливенькая такая, черненькая. Света вроде ее звать, из хозяйственного. Ваш-то, между нами, опять был сильно навеселе…
Вот так новость! – прибалдела Люся. Да еще и весь поселок будет знать об этом! Кузьмич ведь тоже сплетник будь здоров, почище Матвевны! День-деньской у него ушки на макушке. Дерет сорняки вдоль забора, смородинку обихаживает, прищипывает в теплице пасынки у помидоров, а сам, как мощная радиолокационная система, ловит каждое слово, оброненное на улице, каждый крик на соседних участках. Обработанная плешивой башкой информация поступает к потребителям без задержки: пока подполковник доедет на велике до станции, он раз двадцать притормозит, побеседует шепотком, по-свойски, поохает, поахает, а обратно, переполненный новостями, уже летит на всех парах, энергично нажимая на педали. И глаз у него, старого черта, как ватерпас!..
– Вы не бойтесь, Люсиночка, я никому не скажу, – интимно зашептал Кузьмич ей в самое ухо. – Слово офицера. Клянусь.
– Верю, верю… всякому зверю – и волку и ежу, а вам погожу! – в своей обычной насмешливой манере, словно ее ничуть не взволновало сообщение о шашнях Ростислава, ответила Люся и, еле отвязавшись от прилипчивого, как репей, болтливого ухажера, побежала к себе.
Со злостью вырвав у себя на участке два здоровенных одувана, успевших разжиреть на черноземе под отцветшим чудесным розовым пионом «Сара Бернар», она огляделась: что бы еще уничтожить от переизбытка нервной энергии? – и застыла, завороженная необыкновенным лунным цветом раскрывшихся сегодня голландских лилий. Запах был тяжеловат, но созерцание дивной красоты резных граммофонов с бархатными коричневыми тычинками благотворно подействовало на психику.
Сеанс цветотерапии продолжился на качелях, куда она присела на минутку, не сумев отказать себе в удовольствии полюбоваться роскошным садом в полном блеске июльского утра. Между прочим, творением собственных рук. Да уж, страшно вспомнить, какое запустение царило здесь раньше: кучи гниющих листьев вперемешку с картофельными очистками и помоями, повсюду высоченная жгучая крапива, в ней – консервные банки, руки-ноги-головы от целлулоидных пупсов, черепки, сетчатые от времени бидоны из-под керосина, под соснами – пухлые рыжие подушки из сухих иголок. Там, где сейчас красуется великолепный куст плетистой красной розы, подвязанный к металлической дуге так, что создается впечатление огромной цветочной корзины, чахла одна-единственная Зинаидина «грядка» – бывшая круглая клумба с остатками кирпичей по краю и жалкими луковыми перьями в центре. На месте нынешней изумрудной лужайки для отдыха и вечернего чаепития с иллюминацией по особо торжественным случаям раньше резвились все кому не лень: сныть, одуванчики, сурепка, репей, – кололи ноги острые былки выродившейся малины, цеплялись за волосы ветки корявой засохшей яблони с прикрученным проволокой к стволу умывальником. Под умывальником, помнится, стояло ржавое ведро, а слева за облупленным, кособоким кухонным столом образца тысяча девятьсот тридцать какого-то года располагалась хозяйка, чистившая картошку к обеду.
