А Нина кричать мы их еще раньше научили. Вот и получалось, если кто нажрался и захотел блевать, он уже прямо так не говорил:
– Господа! Я нажрался и хочу блевать.
Более того, он даже и так не говорил, как мы его еще раньше научили:
– Друзья! Я разбухался и велл желаю сделать.
Он говорил:
– Нина! Джуманияз.
И все мы понимали, что он этим хочет сказать. Даже сам Джуманазар, офицер из Азии, тоже стал так говорить.
Так мы и жили тогда в Харькове, в офицерской общаге на Салтовке: Нина кричали да Джуманияза делали.
Нина
Как-то мы с Серегой попали в геологическую экспедицию и жили в некой избушке, которая вся скрипела и тряслась. Эта гнусная избушка скрипела, содрогалась и тряслась не только тогда, когда некто ходил, фачился или падал на пол, но и тогда, когда некто ставил на стол пустой, только что выпитый стакан.
И вот, однажды Серега в эту избушку ченчину привез. Он ее не просто так, а по очень важному делу привез.
В экспедиции нас было двое – я и еще один чувак. Серега, конечно, в экспедиции не работал – просто иногда побухивать к нам приезжал, а когда и бухать приезжал.
Да и мы с чуваком, хоть и числились в этой экспедиции, но тоже не работали, а только побухивали и бухали, хотя надо было три раза в день брать пробы воды из кем-то пробуренных скважин. Но мы их, конечно, не брали. Один раз только взяли – все скважины по карте обошли с пивом, проверили, вычислили, побухивая, общую тенденцию, и расписали эти гидрогеологические пробы на месяц вперед. И разбухались сразу – тоже на месяц.
И вот, приезжает Серега с этой ченчиной, а ехал он с ней аж с самого Геническа, где пытался разведать пути входа на Арабатскую стрелку. Привозят они канистру украинского вайна. Это было где-то в середине какого-то месяца. Мы с чуваком к тому времени уже тоже бражку поставили, и спиральный обогреватель ей включили, и болтали ее каждый час, потому что, по расчетам, старая бражка могла кончиться раньше, чем начаться новая. А стиральной машины у нас, кончено же, не было.
Надо заметить, что чувак, с которым мы в экспедиции трудились, был молчалив и угрюм. У него был такой стиль: он бухал почти бессловесно. Бухнет, поставит стакан, встанет, радио включит, ручку покрутит, скажет:
– Что-то мы радио давно не слушали.
И снова сядет.
Или: бухнет, поставит стакан, скажет:
– Что-то у нас Ленин косо висит.
Встанет, Ленина поправит и снова сядет. Смурной был чувак, но не стремный. В экспедиции тухляк со стремными чуваками работать. Да и в жизни вообще – что чувак, что ченчина – пусть уж лучше будут смурные, чем стремные.
И вот, сидит этот чувак, бухает, смурной, потом, когда выпьет последний стакан, прямо перед тем, как умереть, все время кричит:
– Нина.
Причем, он всегда по-разному Нина кричал. Иногда он поставит стакан, вытрет усы и скажет коротко и тихо, как будто выдохнет:
– Нина.
Потом пойдет спать нормально: разденется и одежду на стул повесит.
Иногда бухнет, даже стакан не поставит, а только руки раскинет, и прям со стаканом, со стулом – рухнет крестом на кровать, и уже в полете прокричит:
– Нина.
Порой бухнет, сползет со стула, переползет на кровать, вползет в одеяло, завернется с головой, и уже оттуда, из-под одеяла, глухо буркнет:
– Нина.
Я этой Нины совершенно не мог понять и долго мучился вопросом: что эта Нина значит? И вот, однажды, когда я умер первым, так тоже, как он – бухнул, поставил стакан, вытер усы и даже бороду вытер ладонью, рухнул на кровать, и внятно так сказал, как бы крякнул:
– Нина.
И посмотрел сквозь пальцы на чувака. А чувак даже ухом не повел – бухнул, поставил стакан, встал, поправил Ленина, потом радио включил.
В следующий раз я бухнул, не поставил стакан, откинулся прямо со стулом, со стаканом на кровать и сразу лег крестом, а в полете прокричал:
– Нина.
Тогда чувак встал, закрыл форточку, стряхнул что-то со своего плеча, подошел ко мне, наклонился и спросил:
– Яша, ты почему все время Нина кричишь?
Я спросил:
– А ты – почему?
Он странно так на меня посмотрел, потом на свои ногти посмотрел, поправил мне одеяло и сказал:
– А я Нина не кричу.
И головой покачал.
Но на другой же вечер, или даже не вечер, а когда днем уже смерть пришла, чувак бухнул, поставил стакан прямо через стол, на вытянутой руке, и так, со стаканом и умер. И при этом твердо сказал:
– Нина.
И вот, когда Серега приехал с Арабатской стрелки, мы все сели, начали побухивать, разбухиваться и бухать, и, когда чувак пошел на улицу, коней развязать, я Сереге быстро все про Нину и рассказал. И спросил Серегу, как он думает, почему чувак все время Нина кричит?
Серега сказал:
– Не знаю. Может, его жену Нина зовут.
Я сказал:
– Абсурд. Человек в здравом уме не может звать перед смертью жену.
Серега сказал:
– Верно. Что ему какая-то там жена, когда он сюда только для того и ездит, чтобы Нина прокричать.
Потом чувак вернулся, и мы продолжили. Серега принялся за рассказ, как они с этой ченчиной из Мелитополя в Запорожье ехали. Ченчина улыбнулась, хитро как-то посмотрела на Серегу и сказала:
– Ох, уж мне это Запорожье.
Я тогда еще не знал всей подоплеки, и ничего из их разговора не понял.
Потом, когда чувак пошел опять вязать коней, Серега сказал:
– Яша, а где его паспорт? Давай, правда, посмотрим, как его жену зовут.
Я сказал:
– Нет. Он всегда свой паспорт в кармане пиджака носит. А пиджак редко, когда снимает.
Следующий раз, когда чувак пошел вязать коней, Серега сказал:
– Я всё понял. Чувак никакой Нины не кричит. Всё дело в том, что чувак кричит нечто совсем другое, но только тебе так кажется, что он Нина кричит. На самом деле, он хочет прокричать:
– Не надо.
Ибо это последний перед смертью стакан, и ему уже больше ничего не надо. Но он успевает крикнуть только: Не на-а… И умирает. Вот и получается:
– Нина.
Тут опять вернулся чувак, сказал:
– Что-то у нас Ленин косо висит.
Поправил Ленина, сел, налил и бухнул.
Тогда Серега стал рассказывать про запорожский дуб. Он имел в виду дуб – дерево, которое растет там на острове Хортица, памятник природы, под которым Тарас Бульба сказал:
– Я тебя породил, я тебя и убью.
Но я подумал, что имеется в виду – дуб, то есть колтун. И сказал:
– Когда я в прошлом году проходил через Запорожье, там тоже был страшный дуб.
При этом я совершил какую-то ошибку, именно в том, что, говоря про запорожский дуб, поежился, почесал себя под мышками и посмотрел на ченчину.
Она вздрогнула, посмотрела на Серегу как-то многозначительно и важно, встала, отшвырнула стул и выскочила на улицу – развязать коней. Чувак бухнул, поставил стакан, встал, сделал два шага, рухнул на кровать и завернулся в одеяло. Мы с Серегой встали, подошли к нему, нагнулись и прислушались. И чувак сказал:
