– Нина.
Как я уже замечал выше, Серега ченчину привез не просто так, а по очень важному делу. А дело было вот какое. Серега эту ченчину в Кривом Роге отрыл, и вот, поехали они оттуда в Москву. Но ехали они буквой Зю, через Геническ, откуда начинается Арабатская стрелка. И по пути всё были поезда, электрички и стопы. Ночью они в поезда вписывались, днем стопом ехали, раз на станции Скуратово заслипили, в зале ожидания, там, где живопись с Гурзуфом висит. Все, что Серега с этой ченчиной сделал, так это был только минет в Запорожье.
Разумеется, это был не единственный минет. Но начался он именно в Запорожье. С тех пор у них так и повелось: как только Сереге надо было сделать этой ченчине минет, он не говорил ей прямо – сделай-ка ты мне минет – а прибегал к иносказанию.
Он говорил:
– Поехали в Запорожье.
Или:
– Ну, а теперь, давай вернемся в Запорожье.
Или:
– Интересно, как там сейчас дела, в Запорожье.
И вот, когда они только приехали к нам в экспедицию, и мы начали потихоньку разбухиваться, Серега стал все чаще употреблять за столом слово Запорожье.
А я тогда ничего не знал, и никак не мог понять, почему, когда Серега начинает рассказывать про Запорожье, эта ченчина принимается хохотать, или бухлом поперхнется, или в бок Серегу толкнет, или как-то странно на него посмотрит, или устало так вздохнет, как будто в ее присутствии непристойность сказали.
И я не понимал еще тогда, почему это Серега все время про Запорожье рассказывает, как будто они только по Запорожью всю неделю и ехали.
Город это, конечно длинный, как и Кривой Рог. Запорожье – это километров тринадцать от вокзала до плотины, до Днепрогэс. А Кривой Рог – это все километров сорок вдоль Днепра. Есть и еще более длинные города, типа Волгограда или Лос-Анджелеса, но о них – как-нибудь позже.
А теперь – я опять к Нине вернусь.
Вот сидим мы, бухаем, а Серега рассказывает, как они аск из Вильнюса делали. Потом им уже стало влом аск из Вильнюса делать. Захотелось разнообразия. Серега говорит: давай будем аск из Таллинна делать. Подходят, аскают: Понимаете, мы приехали из Таллинна… А мужик вылупился и говорит: Сталина? Что – Сталина? Да я вам за Сталина… Это как раз в Запорожье и было.
Тут ченчина поперхнулась и ткнула Серегу в бок. Говорит:
– Дурачок. Это уже в Курске было.
Я, в конце концов, говорю:
– Серега. Чего это ты так на Запорожье запал?
Он говорит, задумчиво так:
– Не знаю. Полюбил я его. Иногда мне кажется, что весь мир – это одно бесконечное Запорожье.
Ченчина говорит, хмуро так:
– Мне тоже так кажется. Хотя Кривой Рог длиннее. Но в этом Запорожье – там экология немного того – грязненько там.
Я говорю:
– Да. Вонючее оно. Там одни инженеры-химики сидят.
Тут ченчина как-то странно на меня посмотрела. Потом на Серегу. А на Серегу хаха напал, словно он где-то курнул в рукав, сепаратом, и Серега долго от хаха избавиться не мог, отмахиваясь от него, как от стаи москитов. А я себя чувствовал полным дураком, потому что не знал еще всей подоплеки, не знал, что слово Запорожье значит на их совместном языке.
Так и вся наша жизнь имеет второй, тайный смысл. И не только один вечер можно пробухать, истинной природы вещей не понимая, но и всю жизнь так прожить. В принципе, девяносто процентов человечества так и живет. Вот, живет человек и думает, что он по Запорожью едет, и вокруг все хорошо, только экология немного вонючая. А на самом деле, он всю свою жизнь не по Запорожью едет, а делает кому-то грязный и гнусный минет, причем, и сам не знает – кому.
Когда чувак прокричал Нина, Серега и ченчина, наконец, решили приступить к делу, для которого и приехали в нашу избушку. Они удалились в другую комнату: в мою, где была другая кровать и я там обычно свой слип забивал. Я ж постелил себе одеяло на полу в первой комнате, где обычно слипил чувак, который Нина кричал.
Вскоре наша избушка затряслась, и всё в ней заходило ходуном. На столе позвякивали стаканы, будто мы ехали в поезде. Я вышел на улицу: мне не спалось… Полная луна висела среди молодых лиственниц над крышей избушки, а крыша была вся осыпана хвоей; избушка дрожала, и хвоя лиственниц тонкими струйками текла по шиферу крыши. Я вернулся домой и снова улегся на полу. Половые доски скрипели и содрогались, то одна, то другая, то третья. А затем даже и гвоздь, на котором висел Ленин, вывернулся из стены, выпустив облачко штукатурки. И Ленин – упал.
И вот всё стихло. В этот момент Серега – в другой комнате – сказал:
– Запорожья. Я хочу, я требую Запорожья.
Но ченчина возразила:
– А я хочу – жаворонков.
Надо заметить, что это была гидрогеологическая, в принципе, городская экспедиция, и нам с чуваком вовсе не надо было оставаться в этой ветхой избушке на ночь. Но мы каждый день бухали до смерти, поэтому и не ездили домой. Или ездили, но только так – помыться и за деньгами. Так вот – место, где мы были, называлось станция Жаворонки. Это – минут тридцать езды от Москвы по Белорусской дороге. Поэтому ченчина и сказала, что хочет жаворонков.
Теперь жаворонки на их языке означало как раз то, что произошло в районе станции Жаворонки – то есть, не унылый запорожский минет, а жаворонки: так, чтобы вся избушка дрожала, чтобы хвоя лиственниц сваливалась с крыши, чтобы Ленин упал со стены.
Наутро, когда все воскресли и сели бухать, Серега спросил чувака:
– Слушай, ты почему все время Нина кричишь?
Чувак сказал:
– Не знаю.
Потом спросил:
– А где наш Ленин?
Я сказал:
– Наш Ленин упал. Он где-то между стеной и столом.
Серега сказал:
– Слушай, может, ты вовсе не Нина кричишь, а кричишь ты: Не надо.
Чувак нагнулся, поднял клеенку, посмотрел под стол, увидел там Ленина и сказал:
– Нет. Я не кричу: не надо.
Серега сказал:
– А что же ты кричишь?
Чувак сказал:
– Не знаю. Наверное, я все-таки Нина кричу.
Серега сказал:
– А почему ты Нина кричишь?
Чувак сказал:
– Не знаю, почему я Нина кричу.
Серега сказал:
– А как твою жену зовут?
Чувак немного подумал и сказал:
– Нина ее зовут.
Серега сказал:
– Вот поэтому ты Нина и кричишь.
Так всё и выяснилось. С тех пор мы с Серегой, когда бухаем, тоже Нина перед смертью кричим. Когда мы разбухиваемся, то смотрим на количество бухла и определяем – крикнем мы сегодня Нина или нет. Таким образом, прокричать Нина – теперь означает набухаться и умереть, что стало своего рода иероглифическим знаком, подобно словам Запорожье и жаворонки.
Дальше:
Проблема Арабатской стрелки
Как мы в первый раз стопом ехали
В комбинезонах и касках
Как Серега в Гурзуф ченчину взял
Как мы в Гурзуф факом ехали
