Отряд, плотный, как туча, полз на них.
– Мы не уйдем! – заорал светлый пиджак и вдруг, подпрыгнув, швырнул айфон, звякнувший о глянцевитый шлем.
– Не уйдем! – заорал Петя, но сделался необычайно легок и подвижен, ноги сами понесли куда-то в сторону.
Он увидел, как светлый пиджак дубасят и валят. Туча бурлила, захватив и затянув человек пятьдесят. Пропали красный платок, желтые очки, белая майка с серым велосипедом…
Он увидел на том берегу канала нескончаемые вереницы людей – они текли восвояси, но при заходе на мост опять мелькали дубинки и флаги… В воду, сверкнув на солнце, полетели несколько шлемов, издали похожие на черных лягушек.
“Девяносто третий, девяносто третий…” – вдруг поймал он знакомый пароль и подобрался поближе, вслушиваясь в разговор двух мужиков.
– Тогда так же всё и было, но мы наш мост взяли! – говорил, напористо жестикулируя, румяный человек с седыми бакенбардами. – И пошли себе гулять! Мы Москву, считай, взяли! Даже под пулями не ссали! Я тогда студентом был, автомат у мента забрал, потом казаку отдать пришлось.
– Нет, я в девяносто третьем был в другом месте, – отвечал, благожелательно усмехаясь, человек с залысиной и в очочках. – Я баррикаду строил у Моссовета. Лева Пономарев нас на десятки разбил. Он здесь, кстати, Лева. Я до рассвета с прутом железным у костра просидел.
– Ну и чего высидел? – румяный похлопал его по плечу.
– Я за Россию свободную выходил, – острый взгляд поверх стекляшек, – против мятежа вашего…
– Так и я за Россию! Против переворота! Нас Константинов вел, Илья. Запели “Варяга” – и на щиты. Он тоже здесь, я его видел. Постарел, конечно, а борода такая же. Он бороду четвертого октября сбрил, но его всё равно узнали и в тюрьму посадили. Сейчас-mo сыну него сидит…
Петя хотел о чем-нибудь спросить, его беспокоили те события, мучило непроясненное прошлое, связанное с дедом, но на площади началось какое-то крикливое оживление.
Он поспешил туда, где дюжина омоновцев стояла стенка на стенку с тремя десятками парней.
– Мудак! – вопил парень с ярко-кровавым, будто в раздавленной клубнике, лицом, очевидно, кому-то определенному.
Рослый омоновец подался к нему, пробуя ткнуть дубинкой. Кровавый отпрянул, дубинку перехватил накачанный детина в салатовой тенниске и выдернул омоновца на себя. Рывком сорвал с него шлем, отфутболив ногой, и крепко обнял, зажав шею в изгибе локтя.
Омоновец пронзительно завизжал. Белая мышца душила его, вспухая, как тесто.
Бойцы ринулись на выручку, и салатовый пинком вернул им товарища.
Парни бросились врассыпную.
– Умоем блядей? – вопросительно крикнул кто-то, мотая на бегу темной косицей волос.
Петя не сообразил, о чем он, но вот уже несколько парней и этот хвостатый, подскочив к голубой кабине туалета, зашатали ее, толкнули и с грохотом обрушили. Навстречу преследователям полилась вонючая жижа. Увязая берцами, они бежали, разбрызгивая мочу и дерьмо.
Обернувшись, Петя увидел, как омоновец, схватив за шкирку, бросил кого-то в лужу, наступил на спину и начал дубинкой тыкать в голову.
Петя бежал с остатками толпы по изогнутому мостику.
“Запомню! Навсегда! – думал он. Щелкал развязавшийся шнурок, позади тяжело стучали берцы. – На всю жизнь! Запомню!”
Хотелось пить.
В конце мостика их стали хватать и растаскивать в автозаки. Петя сумел ускользнуть и теперь бежал впереди всех в сиреневатых сумерках по мощеному Лаврушинскому переулку.
Он запнулся возле Третьяковской галереи, сел на корточки, втиснулся пяткой в кроссовку. Раскатисто зарычал мотор.
Он аккуратно и туго завязал шнурок, когда какой-то предмет больно ткнул его в шею. Это была дубинка.
Он стоял лицом к автозаку, уперевшись ладонями в его горячую, нагретую за день стену.
Охлопав всего, обыскав по карманам и, наконец, отобрав зажигалку, его впихнули туда, где было душно и тесно.
Глава 1
Всю ночь с 23 на 24 июня 1993 года над Москвой шел сильный дождь, моросило всё утро, и сейчас, в полдень, еще накрапывало.
На Дмитровском шоссе в ряд вытянулась четверка троллейбусов. Их держал красный светофор.
Валентина Алексеевна сидела у окна, лбом прижимаясь к стеклу. Она ехала на собрание Белого Братства. В голове без конца играла давняя песенка: “За малинкой в сад пойдем, в сад пойдем, в сад пойдем, плясовую заведем, заведем, заведем!” В тоскливые или зябкие минуты, стараясь согреться или забыться, Валентина Алексеевна вспоминала песни детства. И даже на молитвенных собраниях, когда все пели гимны Марии Дэви, она, растворив голос в общем хоре, тайком пела свое любимое.
Позади бранились сырые пассажиры.
– Лето называется! – вздохнул кто-то.
– И что, я в этом виновата? – откликнулся женский голос.
– Да я вас вообще не трогаю!
– Ну и не трогайте тогда!
– Размечталась!
– О ком? О тебе, что ли?
– Чтоб ты сдохла!
– Только после тебя!
Валентина Алексеевна поежилась: “Злой народ стал” Машины ловчили, стягиваясь поближе к светофору. Проползла цистерна, желтая, круглая и чумазая, в темных блестящих подтеках. Следом задорно рванул грузовик с синим кузовом. Загудели одновременно два клаксона.
Гулкий удар.
Валентина Алексеевна всматривалась сквозь стекло.
Снаружи хлынуло. Она не могла отвести взгляд. Дзынь-дзынь-дзынь – мелодично и упрямо зазвенела струя в стекло.
Она смотрела и не понимала: светлая влага била, текла, расплывалась, но это не был дождь, нет, это был не дождь.
Укололо сердце, она вскочила. Люди, разом зашумев, толкали ее обратно на сиденье.
Только что грузовик протаранил заднюю стенку цистерны, и это бензин орошал все четыре троллейбуса, беспомощно вытянувшихся друг за дружкой. Струя, сильная и звонкая, хлестала в срединный троллейбус. Прямо в окно, за которым сидела Валентина Алексеевна.
Скользнула пугливая искра. За окнами ослепительно вспыхнуло. Всем стало жарко, и всех объединил крик ужаса – троллейбусы накрыла волна огня.
Валентина Алексеевна умерла от разрыва сердца за миг до того, как пламя охватило ее.
Водитель, молодой парень, вышиб монтировкой лобовое стекло и, выпрыгнув, побежал куда-то. Рога троллейбуса опалило, двери заклинило. Люди выбивали окна.
Бензин залил половину шоссе, и заполыхала огненная лужа. Кто-то, поскользнувшись, горел и уже не мог выбраться. Горящие фигуры бежали в разные стороны, раскачиваясь и танцуя. По шоссе, мимо машин. По тротуарам, мимо торговых палаток. Прохожие шарахались, или пытались сбить с них пламя, или просто остолбенело смотрели.
Усилился дождь. Поодаль накапливалась толпа.
И словно специально для толпы случилась драка двух факелов – всё пронеслось с такой скоростью, что не разобрать. Может, это влюбленные хотели отчаянными ударами спасти друг друга. Они обнялись, упали и слились в сияющий ком.
Четыре троллейбуса за минуту смешались в одно багроводымное целое. Рядом пылали грузовик и бензовоз.
Женщина в высоких сапогах заторможенно, широкими шагами, окутанная дымом и паром, шла по адовой луже, не выпуская из вытянутой руки длинный зонт. Сапоги ее золотисто разгорались.
Из дождя кричали:
– Беги!
– Бросай зонт!
– Падай и катись!
Внезапно, уже на пороге дождя, она раскрыла зонт над головой, и в ту же секунду грохнуло – взорвалась цистерна. Женщина упала. Следом за взрывом толпа шарахнулась, и даже самые дальние бросились врассыпную. Потом они медленно, крадучись, помаленьку опять скопились на прежних наблюдательных территориях. Зонт остался чудесно невредимым. Большой и упругий, он почти целиком прикрыл хозяйку.
Двое стояли на безопасном берегу, по виду старшеклассники. Руки их были сцеплены.
– Как на казнь любуемся! – сказал мальчишка. – Не стыдно?
– А чем мы им поможем? – спросила девочка.
– Молись!
Она послушно зашевелила губами.
– Смотри, лужи сохнут, – показал он.
Влага испарялась с суетливым шипением.
– Ой, Митя, а мы не загоримся?
Дождь, точно устыдившись своей нелепой ненужности, перестал. В небе проступила радуга, призрачная и переливчатая, как бензиновый поцелуй.
Съезжались пожарные, скорые, милиция, спасатели, репортеры. Огонь гасили пеной. Санитары тащили носилки.
– А ну брысь! – отгонял щекастый полковник камеры и фотоаппараты. – Я тебе пленку засвечу! Не вынимай ты душу! – подул он горячо на журналистку в элегантных солнечных очках.
