– Чапаев? – спросил я с тонкой иронией, стараясь восстановить свои права на этот двор.
Но Василий Иванович иронию отверг, белозубо улыбнувшись и тряхнув светлыми волосами.
– Не-а! – ответил он. – Васильев.
Василий Иванович добродушно улыбался, решительно протягивал руку, желал мне всяческого добра, и сердце у меня зашлось от волнения. Все-таки колхозник, не шутка – и пахать и сеять умеет. Я нерешительно протянул свою ладонь, сложенную лодочкой, и Василий Иванович пожал ее всю, все пять пальцев.
Рука у него оказалась большой и шершавой, будто из толстой сосновой коры. Даже, кажется, он мою руку слегка поцарапал – она почему-то тихонечко ныла.
– А я… этот… – сказал я, мучительно соображая, что бы такое придумать, что бы такое сказать убедительное и веское. Встать вровень с сапогами, у которых загнуты голенища, с папироской во рту и всей трудовой биографией тети Симиного племянника было не так-то легко.
Он засмеялся:
– Чо, как зовут, позабыл?
– Колька, – сказал я, краснея, и выпалил вдруг первое, что на ум пришло: – А ты боксоваться умеешь?
– Не-а! – сказал племянник, удивляясь.
– А я боксом занимаюсь!
– Но! – удивился Василий Иванович.
Он сразу клюнул на этот дурацкий крючок. Пахать-то он, конечно, пахал, и сеял, и курил тоже, а вот боксом уж определенно не занимался. Какой там в деревне бокс, его и в городе-то не найдешь. Боксеры с войны, наверное, еще не пришли.
– Ишь ты! – удивлялся племянник тети Симы, покачивая головой. – По мордам бьют! – И, бросив папироску, будто решившись на что-то, спросил: – Научишь?
Я понял, что, кажется, перегнул, что про бокс – это уже слишком, а Василий Иванович развязал заскорузлыми пальцами галстук, сунул его в карман, прижал к груди кулаки и добавил:
– Нам пригодится!
– Н-не, нет! – ответил я, слегка бледнея. – Не теперь! Завтра! Мне сейчас некогда.
– Лады! Завтра так завтра. – Он вынул из кармана большой кусок сахара, хрустнул зубами и кинул кусочек Тобику.
Тобик подхватил сахарок на лету, захрупал, чавкая, пуская тягучую слюнку, и преданно поглядел на племянника тети Симы.
* * *
Только к вечеру дошло до меня, что я наделал!
Сначала слова эти мои про бокс показались мне просто словами, мало ли кто и что сказал. Теперь же, к вечеру, когда мысли после дневной суеты стали раскладываться по полочкам, я понял, что нет, что все это не так просто, как кажется, что мы с этим курящим Василием Ивановичем теперь самые близкие соседи и никуда мне от него не деться.
«Вот дурак! – ругал я себя. – Только познакомился с человеком и сразу наврал ему с три короба. Ничего он не скажет, конечно, когда узнает, что я его обманул, дразниться не станет, не маленький, а все-таки…»
Улегшись на свой твердый диван, я долго скрипел пружинами, а утром проснулся со счастливой мыслью и, еле дождавшись срока, пошел в библиотеку. Должна же там быть книжка по боксу!
Библиотекарша подозрительно поглядела на меня, долго копалась в дальнем шкафу, потом вытащила тоненькую книжицу, всю серую от пыли: никто почему-то боксом не интересовался.
Я шел обратно, то и дело спотыкаясь, потому что читал на ходу.
Дома я разделся до трусов, встал перед зеркалом и начал повторять упражнения, которые были нарисованы на картинках: как кулаками нос прикрывать, как прыгать, когда наступаешь. Половицы подо мной тряслись, зеркало дрожало, норовя кокнуться, бабушка махала на меня полотенцем, пытаясь остановить.
– Ты чего! – шумела она. – Ишь распрыгался!
– Чш-ш! – шипел я на бабушку, боясь, что Васька через тонкую стенку поймет, чем я тут занимаюсь.
Но, в общем, я был доволен собой. Теперь-то мы уж с этим Васькой на равных. Надо только не спешить. Надо как следует подготовиться.
А сосед мой жил шумно.
У себя в деревне он, видно, не привык говорить нормальным человеческим голосом, да это ведь и понятно – как там, в полях и на пашнях, говорить спокойно, там кричать надо: «Эге-гей! Но-о! Пошла, ленивая! Растуды твой в кор-рень!»
Это выражение «растуды твой» Василий Иванович особенно как-то уважал и часто повторял за тонкой дощатой стенкой хриплым голосом. Мама и бабушка вжимали в плечи головы и молча переглядывались. Тетя Сима на Василия Ивановича за стенкой шикала, шептала ему, видно, чтобы он потише тут выражался, не на сеновале, но, даже приглушив голос, Васька хрипел громко и внятно.
Я посмеивался над мамой и бабушкой, смотрел, как коробит их от Васькиных выражений, хотя ничего такого он не говорил. Но они жутко переживали. Они считали, что новый квартирант меня непременно испортит. Этими уличными выражениями. И куреньем.
Но бабушкины и мамины переживания меня не трогали. Меня волновало совсем другое.
Я усердно махал кулаками перед зеркалом, чуть не влетал в него в азарте атаки и наконец в один прекрасный день, как говорится в художественной литературе, постучав в перегородку, предложил Василию Иванычу выйти во двор.
Сосед появился передо мной, не улыбаясь, засунув руки в карманы, и ждал довольно сумрачно, что я скажу.
– Ты боксу научить просил, – сказал я, предчувствуя легкую победу над этим широкоплечим увальнем. – Не передумал?
– Аха! – сразу повеселел Васька. – Айда! – И пошел вслед за мной в прохладу сиреневых кустов, которые росли за домом.
Стоял сентябрь, мы оба уже учились: я – в школе, Васька – на своих таинственных курсах счетоводов, а на улице было тепло, настоящее бабье лето, и по хмари в Васькиных глазах я понял, что ему совсем так же, как и мне, заниматься в такую погоду ужасно неохота.
Я снял рубаху, Васька разделся тоже, я стал боком, как требовала боксерская книжка, спрятал подбородок за плечо, выставил кулаки.
– Вот так! – велел я Ваське, подпрыгнул и тихонько стукнул противника в грудь. – Подбородок кулаком прикрывай, – объяснял я ему, подобрался еще раз и ударил снова.
Кулак словно стукнулся о каменную стенку, рука заныла, и в ту же минуту кусты сирени стали расти как-то боком, размахивая ветвями, хотя никакого ветра не было.
Охнув, я опустился на коленки.
– Ты чо! Ты чо! – слышался издалека, будто из-за толстой стены, голос тети Симиного племянника, потом он исчез, и вдруг я вздрогнул – на лицо текло что-то холодное и приятное.
Я открыл глаза. Василий Иванович испуганно улыбался мне и лил из эмалированной кружки воду.
– Я не нарочно, я не хотел, – говорил он смущенно. – На-кось вот, – и приложил к моему носу холодный лист подорожника.
Я поглядел на землю. Прямо передо мной, в песке, выбив неглубокие ямки, чернели капли крови.
«За что?» – думал я, наливаясь слезами.
Ведь у меня и в голове не было, чтобы драться. И книжку о боксе я не для того доставал. Я собирался всего-навсего научить Ваську. Всего-навсего доказать, что и я не лыком шит, не один он в сапогах с загнутыми голенищами. А он… он…
Я старался разозлиться на Ваську – ни за что ведь ударил по носу, – но почему-то ничего у меня не выходило. Вся злость куда-то подевалась, даже, наоборот, я чувствовал, кажется, себя легче, свободней, будто с меня свалилась тяжесть.
– Я ведь не хотел, – повторял Васька, боясь, что я зареву, – ведь не нарошно.
«В самом деле, – подумал я. – Он бы мог меня одной левой. Сам виноват, трепло несчастное. Боксер называется!»
Я попробовал было подняться, но Васька велел мне лежать, чтоб скорее прошло. Я послушался, а он виновато говорил:
– Это фигня все – боксы разные. Руками только машут. Хошь, драться по-мужицки научу? – Я мужественно кивал головой. – Сперва знаешь куда бей? По уху!
Я лежал, кося глаза на зеленый подорожник, прикрывающий мой нос, – подорожник занимал полнеба и походил на зеленую землю, – слушал Васькино бормотание, и мне казалось, что мы с Васькой старые-старые приятели, с самого, может, первого класса знакомы или еще даже раньше.
Я вспомнил, что дома, на столе, лежит раскрытая книжка по боксу, вспомнил, как соображал, чем бы Ваську удивить, и засмеялся. Все это было теперь смешным и ненужным…
* * *
Вот так странно мы с Васькой подружились и теперь, как только сходились – я из школы, Васька со своих курсов, – сразу же перекликались через стенку.
– Вась! – кричал я, хотя вполне можно было говорить спокойно и он все равно бы услышал. – Чо делаешь?
– Пишу, – отвечал он, не укрощая свой голос, и я сквозь стенку слышал, как скрипит и царапает бумагу соседово перо.
Писание у него выходило плохо – его за это на курсах счетоводов ругали, но Васька убеждал меня, что это не главное.
– Главное, – говорил он, – считать! Счетоводу главное в арифметике не ошибиться. Сложить, вычесть, помножить, разделить.
Васька в арифметике никогда не ошибался. Он даже семилетки не кончил, а на курсы счетоводов только с семилеткой принимали. Но его взяли. Потому что Васька считает как сумасшедший. Прямо без передыху. Спросишь его, он губами чуть пошевелит и сразу отвечает.
– Двести сорок девять помножить на четыреста двадцать шесть! – кричал я.
