«А зачем оно ей?»
Иногда проходило несколько минут, прежде чем другой студент наконец-то сознавался, что у него действительно есть имя.
Преподаватель во время этих мучительных раздумий сверлила его глазами, то здесь, то там на её лицо вспыхивали пятна…
После допроса с пристрастием следовало торжествующе-злорадное:
– Вот видите! У Вас имя есть. Так извольте говорить «ИМЯ» существительное, «ИМЯ» числительное и т. д.…
Тот, кто уже знал эту её особенность, предупреждал других (студенческая солидарность), а те уже вставляли «имя» даже куда и не надо, один студент, например, со страху скороговоркой отрапортовал:
– «Имя глагол», «имя союз», «имя междометие»…
У врачей есть заповедь «не навреди».
Думаю, что такая заповедь должна быть и у учителей.
Как-то я по своей второй специальности художника работала учителем рисования. У меня были ученики с первого по третий класс.
Их учительницы (учителя младших классов) к моим урокам относились слишком серьёзно, чем бы хотелось: то есть они слишком рьяно поддерживали дисциплину на моих уроках, поминутно стуча карандашом по столу, делая страшный глаза, и свистящим шёпотом, плавно переходящим в крик предостерегали:
– Тихо! Тихо, я сказала!!! Анна Николаевна им объясняет!!! Они НИЧЕГО не понимают!!!
Учительницы мгновенно оказывались в разных концах класса, они с завидной скоростью подбегали к кому-нибудь из учеников, выхватывали из его ручонки карандаш и резко, решительно в его альбоме черкали какие-то только им самим понятные жирные линии, безжалостно и неисправимо портя детскую работу, при этом повторяя при каждом штрихе:
– Про-пор-ции!!! Ты слышал, что Анна Николаевна сказала? Про-пор-ции!..
Нам было хорошо без Тамар Васильевн и Любовей Петровн на пленере (на занятиях рисованием на природе).
Я садила ребят в автобус и везла за город, на «вольный выпас», который назывался важным французским словом пленер. Деревянная дощечка, которая был у каждого под мышкой, с прикреплёнными к ней кнопками листками бумаги тоже назывались важным словом – этюдник.
Детвора, как горох, высыпала из автобуса и тут же принималась радостно бегать по поляне кругами, повизгивая, как бегают маленькие козлятки или щенки. Любо было смотреть на эту буколическую картинку.
Как-то по телевизору я слышала выступление Виталия Соломина, он тогда сказал, что козлята, котята, щенки, дети, – все они похожи, одинаково резвятся и радуются жизни.
Это так и есть.
Было начало сентября – бабье лето. Природа милостиво дарила свою благодать: солнце отдавало тепло, деревья нарядились в свои самые красивые платья.
Я смотрела на раскрасневшиеся, радостные лица ребятишек и думала: «Вот оно – «пластилиновое тесто». Делай из него что хочешь! Научи их сейчас бить собак палками, убивать птиц, мучить кошек – вырастут садистами, преступниками, потом будут убивать не только животных, но и людей. Доказано, что все серийные убийцы начинали с животных. Знаменитый своими злодействами фашист Кох в детстве разными способами, мученически убивал кошек.
Я смотрела, щурясь от червонного золота солнца, на ребятишек и думала: «Научи их сегодня заботиться о котёнке или щеночке, завтра будут заботиться о людях – больных, стареньких – вырастут нормальными людьми, с ними всем будет хорошо…»…
Набегавшись, «отведя душу», ребятня садилась за работу.
И какие интересные получались работы! Сколько фантазии, творчества с детских сердцах, познающих мир!
Особенно легко усваивался ребятками постулат: «не бывает одинаковых листиков» (мы рисовали осенние листочки), природа настолько разнообразна, настолько многогранна, что нет у этой многогранности границ…
Потом ученики просили в классе рисовать то, что видели на пленере. И мы рисовали в разной манере и разными способами. Например, «по-мокрому»: сначала мочили листочек бумаги и тут же проводили по нему кисточкой с краской – мокрый дождь замочил деревья и кусты и т. д.
…На втором или на третьем уроке в классе я заметила мальчика на задней парте. У него не было ни альбома, ни карандаша, ни красок. Был только листочек бумаги в клеточку, их которого он отрывал маленькие квадратики и складывал из них фигурки наподобие маленьких птичек:
– А ты почему не рисуешь? Как тебя зовут?
Конец моего вопроса был заглушён мощным низко поставленным голосом Тамары Васильевны:
– Не спрашивайте его, Анна Николаевна! Это же Беклемышев! Он у нас дурак! – По классу зашелестел злорадный смешок соучеников. – Вот в марте комиссия будет – определят его в умственно-отсталую школу. Не обращайте на него внимание.
«Как так? Он же тоже ученик этого класса»…
Все мои попытки приобщить Беклемышева к урокам купировались Тамарой Васильевной. В конце концов она стала раздражаться:
– Зачем вам его имя? Я же вам сказала, – это БЕКЛЕМЫШЕВ! Он – ДУРАК!
…Не буду говорить, сколько усилий стоило добиться справедливости.
Казалось, что дело идёт к победе. Но в марте, во время опроса Беклемышева Серёжи на комиссии, он меня подвёл.
Члены комиссии – все дородные дамы из ГорОНО2, все в кримпленовых костюмах одинакового фасона, с мелкими стеклянными пуговками через всё мешковатое тело, с неизменной «химией» на головах, одна за другой засыпали на Серёжу вопросами. И он успешно парировал им всем.
Я уже готова была бить в ладоши, но тут очередь дошла до дамы, которая поминутно громко сморкалась в носовой платок, размером с портянку, а после этого очень внимательно рассматривала его содержимое?
Эта дама, на Серёжину беду, прогнусавила:
– Скажи Беклемышев, зачем человеку нос?
– Чтоб сморкаться, – не задумываясь, ответил Серёжа.
Так и хотелось крикнуть через весь зал этой «вершительнице судеб»:
– Вопрос-то провокационный!..
…И опять комиссию переназначили на следующий год! Потянулся год ожиданий и надежд…
Не буду подробно рассказывать обо всех мытарствах, которые пришлось пережить ребёнку в начале его учёбы, скажу одно: Серёжа Беклемышев оказался впоследствии очень талантливым, окончил школу с медалью и поступил на биологический факультет пермского университета (нашей Альма-матер, тогда это назывался университет им. М. Горького)…
Хочу ещё рассказать о том, какую серьёзнейшую, непростительную ошибку допустила я. Да нет, это нельзя назвать ошибкой. Неоказание помощи – это не ошибка. Это преступление и одновременно это считается, по-христиански, грехом…
Лет десять-пятнадцать назад был у меня ученик Алёшенька, ученик выпускного класса школы.
Алёшенька был худенький-худенький и весь какой-то блёклый, как трава, выросшая под заборной доской или под перевёрнутой лодкой. У него были большие светло-серые глаза, почти такого же цвета волосы, крупными кудрями обрамляющие его бледное лицо.
У Алёшеньки был тихий голос, он всегда старался не шуметь, осторожно двигаясь, осторожно перелистывая странички, всегда сутулился, как-то весь сжимался, втягивая голову в худенькие плечи, казалось, что он всё время хочет спрятаться от этого мира, но спрятаться некуда.
У Алёшеньки был стабильный «трояк» по русскому.
Я сразу поняла по-своему, что к моему предмету у него не было никакого интереса: Алёшенька терпеливо выдерживал уроки, старательно записывая всё, что я вещаю, но успехи не торопились появляться: во время опроса Алешенька краснел, бледнел, путался в ответах, поминутно кивая головой – соглашаясь с неправильными ответами, которые я ему нарочно «подсказывала» (есть такой подлый «педагогический» приём).
У Алешеньки была какая-то странная – блуждающая улыбка. Она «скользила» по лицу: чуть касалась губ потом – кончиков глаз, но уже через секунду глаза опять становились грустными. В них постоянно стояло выражение страдания, как в глубоком колодце стоит вода…
Казалось, он так ничего по русскому языку и не понимает, как и не понимал.
Одним словом, дело которую неделю стояло на мёртвой точке…
Из наших уроков Алёшеньке нравились перемены, когда он мог бесшумно проскользнуть на кухню, чтобы сделать мне бутерброды к чаю. Надо сказать, что делал он это виртуозно, проявляя чудеса оригинальности: то изображал на сэндвиче мини-пейзаж из зелени, то – бутерброд в виде смешной рожицы с нарисованным кетчупом смеющимся ртом, или бутерброд в виде лодки с парусом – кусочком сыра. Всю эту красоту он так же красиво подавал, сдабривая её самой доброй улыбкой, на мгновение озарявшей его печальное бледное лицо. Так бывает в холодный пасмурный осенний день, когда вдруг боязливо выглянет бледноликое солнышко, обнимет ласково стволы деревьев, пробежится по жухлой, бурой траве – быстро-быстро, как ребёнок босыми ножками по холодному полу, погладит по тёмным мшистым буграм засыпающую, мерно дышащую холодком матушку-землю… и спрячется, исчезнет.
