– Ты смотришь в мои глаза и видишь там свое отражение, так?
– Да.
Но свое отражение ты можешь видеть в чьих угодно глазах. Более того, на глади воды, в стекле автомобиля, на лезвии ножа, на экране сотового телефона… да где угодно. Что же тогда ты ищешь в зеркале именно моих глаз?
Свое отражение я могу видеть везде, это верно, – осторожно начал я, мягко накрывая ее ладони своими. – Понял! Я не ищу в них отражения, я ищу в них себя! Свою душу, а не тело.
– Откуда узнал? – второй раз улыбнулась она.
– Руки… – прозрел я. – Когда ты просто говоришь со мной, я понимаю примерно половину. Включается логика, здоровый скептицизм, знания, книги, авторитеты, да все, чем набита моя голова. А когда информация течет через кончики твоих пальцев, я словно вижу тот образ, что вспыхивает у тебя в мозгу, и уже не нуждаюсь в объяснениях.
Лана на мгновение опустила веки. Длинные загнутые ресницы сомкнулись и разомкнулись едва ли не с металлическим лязгом, как поднятые ворота средневековой крепости. Я замер. Наши пальцы вновь соприкоснулись. Я привстал и уверенно коснулся губами ее губ. Теплых-теплых…
– Правильно?
– Да. Но в следующий раз соображай быстрее…
Я шел не сгибаясь, в полный рост, с высоко поднятой головой, на ходу скручивая граненый штык с винтовки, как это делали более опытные бойцы. Раскаленный запах шимозы першил в горле, слева и справа от меня падали люди, ружейный огонь противника был необычайно плотным, и стрелять эти узкоглазые мерзавцы умели не хуже нас. Разорвавшийся рядом снаряд (наш снаряд!) взрыл землю, накрыв меня горячей волной песка и грязи, а бежавшему рядом добровольцу сорвало половину головы. Он умер мгновенно, ничком упав вбок, и его черная кровь, брызнув во все стороны, залила мне правую руку. От всего полка едва ли оставалось две сотни человек.
– Не останавливаться! – кричал я.
Наши бежали молча. Так же молча, в тихой звериной ненависти, мы бросились на ощетинившиеся сталью окопы японцев. На каждый русский штык – четыре их. Шанс один – брать винтовку за дуло, как дубину, и крушить врага размашистыми движениями приклада. Глухие удары, раскалывающие черепа, крики боли, никаких «ура» или «банзай», ни пленных, ни раненых, только смерть, нечеловеческий оскал лиц, прокушенные в ярости губы…
Помню лишь тяжелые руки сибирцев, трясущих меня за плечи:
– Все уж, полно. Успокоился бы, барин.
– Я не барин, я – барон…
Искать ее было бесполезно, она появлялась сама, как кошка, когда была голодна или когда ей было необходимо мое тепло. Нет, не тепло тела, вряд ли у такой красавицы могли быть серьезные проблемы с нехваткой мужчин, по-моему, последних вокруг нее крутилось даже в избытке.
Я ревновал и не ревновал одновременно. Периодически накатывающая тупая, давящая боль разминала мое сердце, как ком глины. Я писал ей гневно-пышущие sms, пытался звонить, намеренно обидеть или задеть, но в большинстве случаев все это не достигало цели. Думаю, если бы мне пришлось умереть у нее на глазах, то она, скорее всего, просто перешагнула бы через мое тело, как через пройденную ступеньку в своем духовном росте.
Смысл ее жизни заключался в постоянном получении неких всплесков энергий – боли, радости, любви, предательства, и она искренне пробовала на вкус каждое новое ощущение. Все, что делало ее счастливой или, наоборот, убивало последнюю радость, всегда рассматривалось сквозь призму полученного урока, а важность его значения определялась больше оттенками, чем четкой градацией добра и зла…
Примитивность решения Лана презирала. Пошлая схема «в каждом зле есть частичка добра, в каждом добре есть частичка зла» могла вызвать у нее лишь раздраженный щелчок языком. Она слишком хорошо, на своей собственной шкуре понимала разницу между тем и другим, а потому стремилась успеть вырваться в тот Абсолют, который над ними, не смешивающий два этих полюса для оправдания собственной низости и беспомощности. Продав душу, она навеки потеряла выстраданное общечеловеческое право заигрывать с тем и с другим…
…В тот день я первый раз пришел к ней в дом. Меня не приглашали. Да и день сам но себе не нес никаких знаковых символов. Пишу об этом совершенно уверенно, ибо за те несколько месяцев, что мы были вместе, я научился если и не разгадывать тайные знаки, то довольно четко ощущать их присутствие.
Лана не отвечала на звонки.
Хотя вот буквально вчера мы сидели в нашем кафе и она, смеясь, раскинула мне карты. Стандартные расклады цыганского гадания, половину я мог бы предсказать сам, что-то заставило задуматься, во что-то не поверил вовсе, но не в этом суть. А в том, что утром я проснулся и…
Нет. Нет, опять все не так. Я хотел ее видеть. Это как раз понятно как нечто само собой разумеющееся и не вызывающее удивления. Удивительными были мои последующие поступки. Я купил саблю. Отметьте, я впервые шел в дом к девушке и нес ей не цветы, не конфеты и не вино, а саблю. Очень красивую, чуть изогнутую, в ножнах, с израильской вязью по клинку. Нашел улицу и двор, до которого провожал ее раньше. У разбитых ворот нетрезвый бугай, косясь на меня, мрачно спросил, какого мне тут надо, но, едва услышав ее имя, вежливо отвалил, ткнув пальцем в нужную дверь.
Она встретила меня на верхней ступеньке лестницы старого купеческого особняка, поделенного советской властью на десяток маленьких квартирок. На ней была длинная зеленая футболка и короткие шорты из стираных, обрезанных джинсов, а волосы по-домашнему защипнуты на затылке простой пластмассовой заколкой.
Тявкала маленькая собачонка, а я вдруг словно споткнулся обо что-то. Просто стоял внизу и смотрел на нее, не в состоянии сделать ни шага. Это было именно физическое препятствие, барьер, защита от незваного гостя или нечто подобное, а она только молча глядела на меня сверху, не делая ровно ничего, чтобы помочь.
Первый шаг на ступеньку был похож на выдергивание ноги из болота, второй едва не сорвал мне кожу с лодыжки, и это не было иллюзиями в стиле Ричарда Баха. Я стиснул зубы и шел. Восемь ступеней – нарастающая боль, скрип зубов, тяжелое дыхание… Одиннадцать – раскаленные иглы, пронзающие все тело и колко отзывающиеся резью в висках…
На тринадцатой она улыбнулась, распахнула руки и, целуя меня, дурашливо рассмеялась:
– Ой мама, какие люди – и к нам?!
– И шо еще, кто там, Ланочка? – с певучим еврейским акцентом спросил женский голос.
А она на миг прижалась щекой к моей груди и тихо сказала:
– Все-таки ты смог это сделать, ты пришел…
– Увы, господин главнокомандующий, приходится признать, что забайкальские казаки не идут ни в какое сравнение с альпийскими стрелками германцев.
– Вы несете чушь, господа! – Я не сразу узнал свой голос. Но Петр Николаевич с интересом обернулся в мою сторону. Его проницательный взгляд сразу отметил мой потрепанный мундир казачьего сотника.
– Плевать, если барона что-то не устраивает, пусть он скажет мне в глаза!
– Будьте любезны, объяснитесь…
– Забайкальцы и уссурийцы – природные охотники. Они годами ловят перебежчиков-хунхузов и приспособлены для войны в условиях лесистых гор как ни одно другое казачье войско.
– В чем же причина?
– В лошадях… – Видя, что меня просто не понимают, я попытался как можно доступнее объяснить очевидное: – Казаки привязаны к своим лошадям. А лошади у нас голодают, забайкальцы тащат им любую траву, пару раз даже вспыхивали драки за жалкие стога сена, оставленные неприятелем. Я прошу отправить всех лошадей в тыл, все равно в данных условиях мы не можем обеспечить их прокорм. Но казаки, уверенные, что их кони в безопасности, а также в том, что теперь некуда и не на ком отступать, будут драться с куда большим пылом. Поверьте моему опыту японской войны – забайкальцы покажут себя так, что альпийские стрелки вообще позабудут, как их зовут и зачем призвали!
– А если вы окажетесь неправы?
– Я живу на передовой. Меня не надо долго искать, господин главнокомандующий…
…Не прошло и недели, как моя правота стала очевидной для всех. Спешенные казаки, уверясь в безопасности и комфорте своих лошадей, так потеснили немцев, что барон Врангель отдал приказ о наступлении и впервые за много недель сам император прислал нам всемилостивейшее удовлетворение темпами продвижения русских войск в глубь Германской империи! До того события, как я был награжден золотым Георгиевским оружием за личную храбрость и повышен в чине, оставались считанные дни…
Невыносимая головная боль взорвала затылок изнутри, а потом на меня обрушилась черная пелена. Матово-черная, нереальная, без единого проблеска, без цветных искорок и разноцветных кругов, какие видишь в детстве, когда, смеясь, зажмуриваешься изо всех сил, но солнце все равно щекочет трепещущие веки…
– Все хорошо, милый…
Я лежал головой на ее коленях. Боль исчезла так же мгновенно, как и пришла, прохладные пальцы нежно коснулись моего лба, а ее удивительные глаза были так близко…
