— Можешь открыть ее, но знай: эту дорожку нужно пройти до конца.
Когда-то она была моей наставницей, кумиром, а позже — почти второй матерью. Я же внимала ей, как преданная послушница, пока не оставила науку ради театра три года назад. И если к той поре наши отношения уже дали трещину, то мой уход, как говорится, не оставил от них камня на камне. Роз откровенно дала понять, что считает побег с научного Олимпа изменой. Дезертирство — так, по слухам, она называла то, что казалось мне освобождением. За глаза, надо отдать ей должное. Во всяком случае, с тех пор она ни разу не пожалела о случившемся и не сделала шага навстречу — до сегодняшнего дня, когда без предупреждения явилась в театр с требованием ее выслушать. Я скрепя сердце выделила ей пятнадцать минут перерыва между репетициями, ворча про себя, что она и четверти часа не заслужила.
— Вы перечитали сказки, — громко ответила я, толкая коробочку обратно через стол. — Этого я принять не могу. Разве что «дорожка» приведет меня обратно в зал.
— Шустрая Кэт, — произнесла Роз, горько усмехаясь. — Не можешь или не хочешь?
Я упрямо молчала.
Роз вздохнула:
— Ладно, не открывай. Просто держи у себя.
— Нет.
Она склонила голову, наблюдая за мной.
— Я кое-что нашла, Кэт. Нечто важное.
— Как и я для себя.
Роз обвела глазами театр, его простые дубовые галереи в три яруса, огибающие внутренний дворик с помостом сцены, столь пышно оправленным в позолоту и мрамор.
— Конечно, ставить «Гамлета» в «Глобусе» — ого-го, да еще в твоем возрасте. Особенно для американки. Британская публика — величайшее сборище снобов, какое видел свет. Даже не знаю, кому пожелала бы взбаламутить их тесный мирок. — Ее взгляд снова вернулся ко мне, мельком скользнув по лежащему между нами свертку. — Но есть кое-что поважнее.
Нет, это невероятно! Неужто она и впрямь ждет, что я отрясу прах «Глобуса» со своих ног и отправлюсь за ней, купившись на пару заманчивых фраз и коробочку в золотой обертке?
— Что же? — спросила я.
Она тряхнула головой.
— «То я замкнула в сердце, а ключ возьми с собой»[3].
«Офелия, — мысленно простонала я. — От нее логичнее
ждать Гамлета, первой роли, и никогда — вторых».
— Вы можете не говорить загадками хотя бы эти две минуты?
Она кивнула на дверь:
— Идем со мной.
— У нас генеральная репетиция.
— Поверь, — отозвалась она, наклоняясь ко мне. — Этого ты упустить не захочешь.
Я заинтересовалась. Я так резко вскочила из-за стола, что сшибла несколько книг на пол. Налет лукавства во взгляде Роз пропал, она поджала губы.
— Мне нужна помощь, Кэт.
— Поищите кого-нибудь другого.
— Твоя помощь.
Моя? Я задумалась. В театре друзей у Роз было хоть отбавляй, так что с вопросами о постановках ей было незачем являться ко мне. Единственное, в чем, помимо театра, я была сведуща больше ее, разделяло нас, как минное поле, — моя диссертация. «Оккультный Шекспир» — оккультный в первоначальном смысле этого слова, всегда спешила добавить я, то есть «тайный, скрытый», без связи с какой-либо темной магией. В частности, мне довелось изучать некие загадочные труды девятнадцатого века, посвященные поискам тайных знаний, якобы зашифрованных в его стихах. Роз тоже нашла эту тему необычной и захватывающей — так по крайней мере она говорила на публике; сама же тайком ее саботировала под предлогом недостаточной научности.
А теперь ей понадобилась моя помощь!
— Зачем? — Мой голос звучал глухо. — Что вы откопали?
Роз покачала головой.
— Здесь не скажу, — отозвалась она и, перейдя на шепот, продолжила: — Когда ты заканчиваешь?
— Около восьми.
Она подалась вперед:
— Тогда приходи в девять на Парламентский холм.
Там и днем-то довольно пустынно, а в сумерках — тем более. Рискованная прогулка, хотя и с живописным видом на окрестности… Пока я раздумывала, в лице Роз промелькнуло нечто похожее на страх.
— Прошу тебя.
Она протянула руку — как мне показалось, за коробочкой — и порывисто коснулась моих волос, приподняв пальцем прядь.
— Те же рыжие локоны и болейновские глаза, — пробормотала Роз. — Знаешь ли, как ты царственна, когда сердишься?
Старая лесть. Она любила поддразнить меня тем, что я порой становлюсь похожа на королеву. Не нынешнюю Елизавету, а первую — королеву Шекспира, от горбинки на носу до светлой кожи, расцветающей на солнце веснушками.
Я часто ловила сходство в зеркале, но мне не нравилось, когда кто-нибудь заговаривал или шутил на этот счет. В пятнадцать лет я лишилась родителей, и меня растила бабушкина сестра. Проведя большую часть жизни в обществе властных старух, я поклялась, что никогда не кончу подобным образом. Поэтому и твердила себе, что не имею ничего общего с суровой Елизаветой Тюдор, кроме, может, интеллекта и пристрастия к Шекспиру.
— Отлично, — услышала я себя, — Парламентский холм в девять.
Роз неловко убрала руку — видимо, не могла поверить, что я так просто соглашусь. Как и я. Тем не менее моя ярость мало-помалу выгорела, и лишь невидимые хлопья сажи еще порхали вокруг.
В этот миг селектор затрещал и бухнул голосом моего помощника: «Дамы и господа, пятиминутная готовность».
В яркое пятно внутреннего двора начали стекаться актеры. Роз с улыбкой поднялась:
— Тебе пора за работу, а мне — выметаться отсюда.
В приступе ностальгии ко мне на миг вернулось ощущение родства душ, которое раньше пронизывало наши отношения.
— Сбереги ее, Кэт, — добавила она, напоследок кивнув на коробочку, а затем вышла.
Вот как получилось, что закат я встречала на вершине Парламентского холма, нарушая себе же данную клятву — никогда больше не ждать Роз.
Я потянулась на скамейке и оглядела раскинувшуюся передо мной панораму. Если не считать двух клыкастых башен Канари на востоке и их товарок, что расположились в центре города, в целом Лондон выглядел мирно, словно огромное пуховое гнездо с сияющим яйцом посередине — собором Святого Павла.
Весь предыдущий час по дорожке передо мной тянулись запоздалые пешеходы, но никто из них не оглянулся, не свернул в мою сторону, не зашагал по траве размашистой поступью Роз. Куда же она запропастилась?
Да и на что надеялась? Мало кто в здравом уме рассудил бы, что я брошу «Глобус» и собственную постановку. Светилам британского театра я, книжный червь, была как кость в горле. Едва ли они могли найти лучшего антипода режиссеру с большой буквы, каким он им виделся. Поэтому предложение взяться за «Гамлета» — жемчужину сценического репертуара — ошеломило меня почище вести о миллионном наследстве. До того изумило, что я не стала стирать сообщение художественного руководителя «Глобуса», в котором оно прозвучало, каждое утро проигрывала файл заново и слушала нервную, отрывистую речь Сирила — убедиться, что это не сон. В таком настроении мне было почти безразлично, что скрывала коробочка в золотой обертке — будь там хоть карта Атлантиды, ключ к Ковчегу Завета или заводной соловей, что погрузил Кубла-хана в беспечальный сон. И Роз даже на пике самонадеянности не обманулась бы мыслью, будто я поступлюсь должностью режиссера ради ее загадки.
До премьеры оставалось три недели. Следующие десять дней после, как водится, — худшая пора для режиссера. Тогда мне придется стать незаметной, отмежеваться от сценической братии и тихо сбежать, переложив все на актеров. Если я не найду себе до тех пор иного применения.
Коробочка у меня на коленях призывно сверкнула.
«Ладно, только не сейчас, — скажу я Роз. — Дай срок, и я открою твой дьявольский сюрприз. Через месяц и один день». А что, вполне в духе ее подарка. Роз любит сказки, а в сказках всегда задают сроку три дня, сотню лет или тысячу и одну ночь — как распорядится главный сумасброд или сумасбродка— на то, чтобы выиграть битву или украсть поцелуй. Так отчего бы не назначить Роз месяц и один день?
Если, конечно, она вообще явится за ответом.
У подножия холма вспыхивали и перемигивались огни: город, подобно приливу, затапливала ночь. Вдалеке слышались детский гомон и лай собак, а из древесных крон струились птичьи трели. Днем было жарко, однако после заката похолодало. Впрочем, пиджак я захватить успела и уже собиралась его надеть, как вдруг услышала позади хруст сломанной ветки и почти тотчас ощутила спиной колкий чужой взгляд. Я вскочила, оборачиваясь, но в рощице вокруг вершины холма уже залегла ночь. Все замерло, кроме, должно быть, веток на ветру.
— Роз?
Тишина.
Я повернулась, разглядывая окрестности. На склоне никого не было, но вскоре мне удалось различить прежде незамеченное движение. Далеко внизу, за куполом собора Святого Павла, лениво курилась сизая струя дыма. У меня перехватило дыхание. Там, на южном берегу Темзы, стоял заново отстроенный «Глобус» — стены в белой штукатурке, разлинованные дубовыми балками, соломенная кровля… Из-за исключительной горючести лондонские власти долго не решались ее одобрить, памятуя о Великом пожаре 1666 года, оставившем от города одни обугленные руины, но в конце концов согласились, и она стала единственной в своем роде.
