И теперь я сам виноват во всех своих несчастьях. Жестоко наказан за измену, за боль… Но я пытался, как мог. Тем не менее всё было против меня. Хотел уехать — автобуса не было. Шел к хозяину, у которого остановился — попал на край села, к ее дому. Лишь возле порога успело промелькнуть в мыслях: «Что ты делаешь?» — но ноги по инерции вошли внутрь. А там… Воля моя предательски меня покинула.
И всё ведь я сам!.. Сам попросил напиться, сам уселся за стол, беззаботно болтал, расспрашивал ее обо всем, потом пересел к ней на лавку… Сам поцеловал. Она была по-детски скромной и послушной. Поначалу немного сопротивлялась, пыталась прогнать. Но как-то слабенько и безвольно… Пили молоко. Такое теплое, парное, как ее кожа…
Нет, я не виноват! Меня безбожно потянуло к ней, как только она первый раз пришла тогда в храм. Да, после этого я больше не мог писать. Я больше не чувствовал той… не знаю, как это назвать. Называют вдохновением, но это всё не то. Я уже почти не помню, как это бывало. В своем воображении я видел будущие картины, иконы высвечивались у меня в сознании, и я лишь воспроизводил их с точностью, надлежащей художнику. Я мог торчать там, на лесах, в пяти метрах над землей, разрисовывая своды, целый день и не чувствовал ничего — ни времени, ни голода, ни усталости, ни страха. А ведь высоты всегда боялся. Мне было хорошо, как никогда — свободно и спокойно.
И вдруг всё рухнуло. Да, конечно, сломались только леса, но их починили, а я… Я не мог больше работать… Она искала батюшку, его не было. Она уже хотела уйти. Зачем я задержал ее? Что-то спросил. Она стала восхищаться работой. Останавливалась на более сильных деталях, определяла слабые. И откуда у деревенской девушки такие познания в живописи? Я слушал и удивлялся. Заметила, что леса неустойчивые — как в воду глядела. Не помню, как я падал, видимо, успел потерять сознание…
Словно в эйфории какой, жил с ней всю неделю. Как в раю. Нет, и в раю так не бывает. Это, знаете, как в космосе, как на другой планете, как… не знаю, не описать. Словно и не воздух вокруг, а эфир какой-нибудь. И не шли мы — плыли сквозь него. И обволакивает нас таким вязким, терпким и сладостным дурманом, что не мог я уже владеть ни сознанием своим, ни волей, ни чем бы то еще… Лишь известие об аварии чуть встряхнуло, отрезвило на время. Примчался — но где все чувства? Пустота. Ни жалости, ни сострадания. А ведь раньше любил ее!.. Видишь, оно как бывает.
И теперь будто и не живу вовсе. Всё кувырком с тех пор. Жена мне до ужаса в тягость. Парализовало ведь ее после той аварии. Ноги отказали… Тоже не живет, мучается только. Ребенка ждали… И плачет всё время. А меня слезы ее только раздражают. Сиделку нанимал, когда была возможность. Теперь денег совсем нет. Перебиваюсь кое-как. Она — в больнице. А меня уж помешанным называют. Перессорился со всеми. А ведь помочь хотели. И опять вот в деревню эту притащился. К ней, значит… У, шельма! Тьфу!..
Дедушка слушал внимательно. А потом придвинул ко мне старенькую тетрадь в черной клеенчатой обложке:
— Это вот ее. Нашел как-то на берегу пруда. А она — девка странная. Что и говорить… Тут она рассказывает кое-что. Тебе надо знать. Раз сама оставила…
Открываю с видом равнодушным, а у самого-то руки так и дрожат. Почерк какой неровный и нетвердый как будто. На детский похож. Да это неважно, почитаем…
* * *
Воспоминания дарованы нам в утешение. И в наказание…
Память — гранитные скрижали, где высечены все деяния наши. Останавливаясь и застывая на миг во времени, вглядываешься в минувшее сквозь толщу обыденных забот и вот — вновь ты там.
Блаженны непомнящие, счастливы живущие сегодняшним, оставившие прошлое затянутым паутиной и пылью.
А я же будто поселилась там. Настоящее растворилось. Оно пусто и безжизненно, словно сцена, где все действия давно сыграны. Занавес снят, декорации убраны, актеры разъехались… Лишь одна скрипка позабыта среди остатков грима, лент и конфетти. И снова и снова сыгранные уже мелодии отдаются эхом в гулких сводах потоком осиротевших беспокойных звуков…
Надумалось мне записать пережитое. Быть может, так легче будет от него освободиться. Чтобы хотя бы дышать без боли. Чтобы открыть себя новым ощущениям, снова почувствовать жизнь. Невыносимо больше быть заживо погребенной под этой грудой горечи, сомнений, отчаяния…
Зачем, ну зачем дарована мне была эта сила? Чтобы погубить?.. Я приношу людям терзания и муки. Они ненавидят меня и боятся. Они не знают, как сама я от себя страдаю. Как больно, обидно, как глупо (!) уметь управлять многим, другим недоступным, и… и не справляться с самой собой! Эти минуты борьбы так мучительно и жгуче, словно огонь преисподней, подступают безжалостно к самой утробе моей. Чувствую себя клеткой, где два рыже-бешеных волка грызутся за добычу. Ратным полем, на котором две конницы сошлись в кровавой битве. И никого не интересует, что нужно мне. Я словно пустое вместилище и только.
Люди, не завидуйте силе. Она чревата самоуничтожением. Это всё, что мне остается. Но и на это я не способна. Не могу. Не имею права. Обречена. На вечные скитания. Во тьме…
Почему я сделала всё это тогда, год назад? Хотела счастья. Простого, человеческого. Я не знала еще, что недоступно оно для меня. Как Полярная звезда. Я буду стремиться к нему, разрушая всё на пути, но не приближусь ни на шаг. Оно так и останется мерцать там, в космической невесомости, насмехаясь над моей безнадежностью. И вот я очнулась, одна среди обломков и развалин. С единственной мыслью, что всё это — моя вина…
Вот так всё и вышло. Была ли счастлива хоть мгновение? Нет, люди, не была. Какой-то крохой подсознания всегда понимала, что я делаю и что потом будет. Но остановиться не могла.
Чья на то была воля? Не моя. Не его. Не знаю… Я всегда ему оставляла шанс к отступлению, на свободу. Он не пользовался им. Он даже не пытался сопротивляться. Он сам хотел этого. Так почему же мне сейчас так больно за причиненные страдания?..
Мне не надо было приходить тогда в храм. Но это было сильнее меня. Я боролась целую неделю, обходила его за версту. Но вот в пятницу не выдержала. Что меня толкало? Пустой церкви я никогда не любила. Мне там не по себе. Когда служба — дело другое. Люди, пребывающие в молитве, в покаянии, причащающиеся, излучают… Я не знаю, как это правильно выразить, но, настраиваясь на их волну, я… как-то заряжаюсь от них силой. Она циркулирует во мне, как электричество. И до того резко бьет по жилам, по нервам, что я начинаю чувствовать себя всемогущей и уже не могу остановиться.
Это такой экстаз. Разве может кто-то добровольно лишить себя такого наслаждения? Но я себя заставила. Перед службой убегала далеко в лес, загоняла себя на какую-нибудь высокую сосенку или старалась отвлечься: собирала травы, слушала кузнечиков, бегала за бабочками. Что угодно, только не думать. Я знала — стоит только помыслить о храме, и я буду там.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
