И чему тут дивиться — ведь уже с началом весны всю Андалусию и Магриб захлестнули самые диковинные слухи о том, какие смутные страхи и исступленные надежды овладели умами людей во всех княжествах и королевствах материковой Европы в канун христианского тысячелетия. И как раз по причине таких слухов Бен-Атар, этот еврейский купец из Танжера, и Абу-Лутфи, его компаньон-араб, решили предельно сократить сухопутную часть предстоящего им пути, дабы не подвергать ни себя, ни свои товары опасностям долгих странствий среди христианских деревень, городов, монастырей и поместий. И то правда — ведь все эти поклонники креста, пламенно надеясь, что их распятый мессия вот-вот снизойдет с небес отпраздновать с ними тысячную годовщину своего рождения, в то же время трясутся от страха, что по такому случаю им будет предъявлен счет за все грехи, накопившиеся за минувшую тысячу лет, и конечно же прежде всего за то попустительство, в силу которого жестоковыйные евреи и магометане, упорно не признающие замученного Бога и не ждущие от Него никакого спасения, по сей день беспрепятственно и безбоязненно разъезжают себе и расхаживают по христианской земле, среди верующих христиан. Ясное дело, что в такие смутные времена, когда человеческая вера затачивается на стыке меж одним тысячелетием и другим, благоразумней избегать излишних встреч с иноверцами, довольствуясь — по крайней мере на большей части пути — общением с одной лишь природой, с тем же морем, к примеру. Оно хоть и вскипает порой своеволием и злобой, но зато не обязано повиноваться чему-то или кому-либо вне самого себя. Что и говорить — Бен-Атару куда проще было бы взять от Танжера к востоку и, миновав Гибралтаровы Столпы, повернуть на север, по Средиземному морю, до самого устья Роны, а там подняться вверх по этой большой, кишмя кишащей суденышками и лодками реке и уж от ее верховий пуститься на поиски нужного им, лежащего далеко на севере франкского городка. Но ведь от верховий Роны к этому городку довелось бы пробираться по разбитым, хлюпающим грязью дорогам, к тому же запруженным толпами разгоряченных фанатиков-христиан, которые только и мечтают теперь, как бы найти подходящую жертву для искупления собственных грехов. Вот почему, поразмыслив и рассудив, компаньоны, в конце концов, решили довериться совету некого бывалого опытного моряка, предложившего им другой, куда более спокойный, хотя и много более длинный маршрут. У моряка этого, мусульманина по имени Абд эль-Шафи, прадед когда-то попал в плен к викингам во время последнего их набега на андалусские берега, да так и остался в плену у страшных пиратов и провел с ними долгие годы на морях и реках Европы — и вот от этого-то прадеда-пирата к Абд эль-Шафи перешли по наследству две старые-престарые пергаментные карты с изображенными на них зелеными морями, желтыми материками, многочисленными, красного цвета, заливами и впадающими в них ярко-синими реками, через устья которых можно прямо по воде, напрочь минуя сушу, проникнуть почти в любое нужное место. Правда, карты эти, при внимательном изучении, обнаруживали значительные различия между собой — к примеру, страна Скоттия, отчетливо изображенная на одной из них, полностью отсутствовала на другой, где ее место покрывало море, — но обе были совершенно согласны в том, что касалось местонахождения (хоть и не названия) той петляющей северной реки, плывя по которой магрибские компаньоны были бы полностью избавлены от необходимости даже разок ступить на сушу и смогли бы прямиком добраться из Танжера в тот далекий городишко Париж, где в минувшем году укрылся третий участник их дела — Рафаэль Абулафия, любимейший племянник Бен-Атара.
Бывалый потомок подневольного пирата, проявляя все возрастающее участие и интерес к задуманному компаньонами путешествию, дал им и другой совет — купить стоявший в гавани Сале большой парусный корабль хоть и не первой молодости, но зато сработанный из добротного дерева и в лучшие свои годы даже выполнявший сторожевую службу во флоте халифа Хишама Первого. Многое на корабле, понятное дело, пришлось поменять в соответствии с его новым, мирным назначением, так что нетронутыми остались лишь старый капитанский мостик на носу да замшелые, поржавевшие щиты на бортах. В глубине трюма выгородили отдельные каюты, сам трюм по возможности расширили, все шпангоуты укрепили крупными деревянными заклепками, а мачту изрядно нарастили и поставили на ней широкий парус латинского треугольного образца. Затем, закончив все переделки и дождавшись, пока лето окончательно вступит в свои права, компаньоны поручили Абд эль-Шафи, произведенному в должность капитана и начальника матросов, нанять шесть опытных исмаилитских моряков, чтобы совершить с ними первое пробное плавание мимо Столпов Гибралтара, — а когда испытание это прошло успешно, стали грузить на корабль всё то множество товаров, что скопилось на складах Бен-Атара за последние два года, а также кое-что в дополнение к ним. Были здесь и кувшины, наполненные маринованными рыбьими плавниками и оливковым маслом, и верблюжьи и леопардовы шкуры, и расшитые шелковые ткани, и искусно гравированная медная посуда, и мешки с острыми специями, и связки сахарного тростника, и запечатанные корзины с фигами, финиками и медовыми сотами, и, наконец, бурдюки, набитые солью, привезенной из африканской пустыни, а внутри этой соли, присыпанные ею — кривые кинжалы, изукрашенные драгоценными камнями, и флаконы с дорогими благовониями. И вот, в самом конце римского месяца июня, когда еврейский месяц сиван сменился тамузом, пузатый, до отказа набитый товарами корабль вышел наконец в открытое море, и впервые в жизни восходящее солнце было у него за спиной, а перед ним, на западе, — открытый простор великого океана.
Осторожно держась берегов Андалусии, магрибские путешественники двинулись долгим путем на север, обогнули берега Кордовского халифата и христианского королевства Леон, а затем слегка повернули снова к востоку, следуя вдоль северного побережья Кастилии и Наварры, пока не достигли порта Байонна. Оттуда, после короткой остановки, пошли дальше, вдоль берегов Аквитании и франкских герцогств Гасконь и Гиень, миновали именуемый «прекрасным» остров, по-франкски — Бель-Иль, и за ним взяли круто на северо-запад, в самое сердце океана, чтобы на безопасном расстоянии обогнуть изрезанные и дикие заливы угрюмой и безлюдной Бретани. Обойдя Бретань и изрядно утомленные долгим и трудным плаванием, а также не вполне доверяя старинным пиратским картам, они принялись было нетерпеливо разыскивать устье желанной реки в первом же большом заливе, который открылся их глазам, но вскоре вынуждены были признать, что слишком поторопились, и потому продолжили свое плавание дальше. После этого еще семь долгих дней шли на север, пока не обогнули большое герцогство Нормандия, и лишь тогда сумели, наконец, резко свернуть на юго-восток, в крокодилову пасть очередного залива, который предстал перед ними на рассвете в полной своей красе и долгожданности, ибо в него-то, как оказалось, и несла свои воды столь желанная река Сена, поднимаясь по которой они должны были в конечном счете прибыть — хоть и извилистым, зато безопасным путем — в то самое место, где вот уже два года скрывался от них третий партнер их многолетнего торгового товарищества, упомянутый Рафаэль Абулафия, подчинившись требованию своей новой жены, которая объявила его южным компаньонам самую решительную ретию, то бишь отстранение и отказ от всякого общения с ними.
Странно — хотя приближение христианского тысячного года и не должно было бы вроде тревожить эту кучку евреев и мусульман, в одиночестве вершивших свой путь в безлюдных просторах великого океана, но какая-то червоточинка завелась, видимо, и на их стремительно пожиравшем расстояния корабле, потому что на палубе его каким-то непонятным образом свила себе гнездо истовая исмаилитская нетерпимость, сродни пылающей неподалеку истовости христианской. Уж не завелась ли она от чрезмерной близости их маршрута к пышущим ревностной верою христианским берегам? Ибо как иначе объяснить ту злобность, с которой матросы-исмаилиты толкали и пинали юного черного язычника, стоило ему упасть на колени перед очередным диковинным предметом, угадав в нем воплощение какого-нибудь духа, образ которого, воскрешенный ужасом бескрайнего океана, вдруг всплывал из воспоминаний его языческого детства? Бен-Атару порой казалось, что перепуганный юнец и впрямь находит какое-то успокоение и надежду в этих своих коленопреклонениях и чудных молитвах нелепым идолам и, возможно, сумеет даже, чего доброго, внушить эти чувства и другим на корабле. Но не так, видать, рассуждали исмаилитские матросы, ибо стоило им приметить, что их черномазый снова пластается на палубе, поклоняясь восходящему солнцу, луне или звездам, или опускается на колени подле старого капитанского мостика, зачарованно уставившись на резную звериную морду, торчащую на верхушке мачты, как они тут же вздергивали его на ноги и принимались нещадно колотить. Видимо, этим своим идолопоклонством он осквернял их веру в единого и незримого Бога, который здесь, в бескрайних морских просторах, представлялся им не только самым понятным и естественным божеством, но уже и совершенно необходимым и единственным защитником. Впрочем, как бы нещадно ни преследовали они черного язычника, их все равно не оставляло подозрение, что этот африканский юнец втайне продолжает их обманывать, и в конце концов они надумали нашить на его невольничью одежду маленькие медные колокольчики, дабы иметь возможность следить за ним повсюду, где бы он ни укрывался. Вот почему даже сейчас, когда он осторожно подает хозяину неурочный ужин, приготовленный для подкрепления растраченных в спальне сил, в сонной ночной тишине неумолчно слышится мягкий, тихий, едва различимый перезвон крохотных медных язычков.
