А дом был очень приличный. Они с Мэри переехали сюда вскоре после того, как Шмидт исхлопотал себе раннюю пенсию. Ходить изо дня в день на работу ему было не то чтобы невмочь — это казалось ему нечестным, поскольку в силу привычки, едва войдя в офис, он немедленно становился деловым и притворно любезным, как будто его жизнь не рассыпалась в прах, и, приступив к работе, случалось, настолько погружался в проблемы клиента, что забывал о Мэри, то есть не вспоминал о ней несколько часов кряду, а в эти самые часы она в одиночку претерпевала страшные мучения. Квартиру на Пятой авеню Шмидт выставил на продажу. С того дня, как они перестали принимать гостей, стало очевидно, что эта квартира для них велика, а зимой со стороны Центрального парка сильно дуло; когда Мэри делали первую операцию, от подъезда до такси привратник несколько шагов вел ее, приобняв, иначе ветер сбил бы ее с ног, а кроме того, квартплата и траты на содержание большой квартиры после резкого сокращения доходов Шмидта заметно ударили по карману.
Они понимали, что этот дом на берегу океана нравится им обоим в любое время года и в любую погоду. Мэри беспокоилась, что в Бриджхэмптоне Шмидт будет чувствовать себя в заточении, что без привычных будничных занятий он не найдет, куда себя деть, но Шмидт успокоил ее: за конторским столом он и так просидел много лет, а Нью-Йорк они не бросают. Два часа на автобусе, и ты там — к этому тоже можно привыкнуть, а со временем можно подыскать себе и городскую квартиру — может быть, в одном из этих новых кондоминиумов: говорят, это не такая уж дрянь — стильную квартирку на верхнем этаже: за окнами только небо, мурчит кондиционер, новенькие посудомойка и стиральная машина, которых никто до тебя не включал. Оба прекрасно понимали, что времени на это все у них не осталось. Слава богу, Мэри еще держалась, пока перевозили мебель и вещи и устраивались на новом месте. После этого главным занятием для них обоих стало ожидание конца.
Вообще говоря, в Джоне Райкере не было ничего дурного. Шмидт пригласил его в числе нескольких других сотрудников фирмы на обед с двумя джентльменами из хартфордской страховой компании, с которой тогда работали, совершенно не предполагая, что этот Райкер покажется таким уж привлекательным его Шарлотте. Странно, что она вообще пришла на тот обед: Мэри предупредила ее, что это будет деловой прием, обязаловка для старших партнеров в фирме, которые время от времени должны выказывать настырным молокососам расположение и терпеть их у себя в гостях. Но наутро Шарлотта призналась: она рада, что вышла к ним. Джон показался ей похожим на Сэма Уотерстона,[3] и после этих слов Шмидту все стало ясно. Шарлотта только год как окончила Гарвард и все еще жила с родителями. Вот тогда, в те две-три недели, и объявить бы Шмидту, как он на самом деле относится к Джону Райкеру в роли приятеля дочери. Но он так и не сказал ничего Шарлотте. Кроме «служебной характеристики»: отличный молодой профессионал, со временем практически наверняка станет в фирме партнером, только вот работает слишком много. Где он найдет время водить Шарлотту в кино, не говоря уж о том, чтобы после сеанса отправиться куда-то ужинать? И тогда, и потом Шмидт последовательно сохранял беспристрастность и, в общем, гордился этим: на работе он больше всех продвигал Райкера в партнеры, и, возможно, именно поддержка Шмидта определила исход дела. Райкеру повезло, что это решалось — причем в его пользу — до того, как он стал спать с Шарлоттой, то есть, во всяком случае, до того, как об этом стали говорить и Мэри открыла глаза Шмидту — и руководству компании не пришлось ломать голову, не нарушится ли запрет на непотизм.
Ну а теперь высказать Шарлотте все напрямую смешно и думать: слишком поздно, да и если бы она и не объявила только что об их решении — а ведь, по идее, Джон мог бы потрудиться прийти к отцу девушки и попросить ее руки? — что у Шмидта было против Райкера, а вернее, против этого брака? Все его возражения, едва они сорвутся с языка, покажутся Шарлотте, да и ему самому, капризом ревнивого и завистливого собственника. Разве сказать, что за дверями конторы ему глубоко наплевать на те замечательные качества, которые со временем сделают Райкера надежным и полезным компаньоном в их любимой фирме — Шмидт уже осознал, что, уйдя оттуда, жалеет только об утраченных доходах и каком-никаком сознании собственной нужности, — и что это совсем не те качества, которые Шмидт хотел бы обнаружить в своем зяте? Арабская пословица — настоящая, как уверил Шмидта коллега, работавший с нефтяными магнатами с Ближнего Востока, — говорит: зять — это камешек в обуви, который нельзя вытряхнуть. Но вот у римлян, как было известно Шмидту, эта приблудная родня была, наоборот, в почете. Любить женщину по-настоящему, говорили римляне, — значит любить ее так, как мужчина любит своих сыновей и зятьев. Жалея, что у него нет сына — лучшие из молодых сотрудников фирмы легко вызывали его симпатию и даже привязанность, и, как правило, это чувство бывало взаимным, пока парень, которого Шмидт избирал в доверенные помощники и удостаивал своей заботы, не поднимался в компании до статуса партнера и ему больше не нужен был покровитель и «отец», — Шмидт надеялся, что к мужчине, который возьмет Шарлотту в жены, он будет относиться «по-римски». Но как мог он испытывать подобные чувства к Джону Райкеру?
В разборах, которые по правилам, принятым в компании, составлялись по исполнении каждого важного задания, Шмидт писал о Райкере — с учетом специфики дела и с изрядным красноречием — примерно одно и то же: те фразы, что сказал тогда Мэри и Шарлотте и позже раз за разом, как мантру, повторял на совещаниях, где Райкера обсуждали в качестве кандидата в партнеры. Те черты Райкера, что были Шмидту не по душе, нисколько не обесценивали отмеченных им достоинств, и упоминать их Шмидт не считал нужным, поскольку они не имели никакого отношения к критериям, по которым оценивали кандидата. Например, недопустимо узкий при таком развитом интеллекте кругозор: думает ли его будущий зять о чем-то, кроме правовых проблем клиентов, заданий и сроков, развития очередного процесса о банкротстве (банкротства — беспокойная специальность Джона Райкера — всегда были епархией громогласных пестро одетых толстяков; слава богу, Джон ни с виду, ни манерами не попадал в эту категорию законников), спорта по телевизору и финансовых аспектов существования?
У Джона Райкера же мантрой были разговоры о деньгах — он вел их бесконечно, и Шмидту это было противно. Стоило ли Джону, когда он после университета отработал свое в некоммерческих организациях, пойти в другую фирму, где сотрудникам платят больше? Как оценить, сколько ему стоил выбор в пользу «Вуда и Кинга» — если там и вправду был выбор — и компенсирует ли убыток более высокая вероятность стать партнером: ведь если бы ему удалось «войти в обойму партнеров» в другой, более доходной компании, какая это была бы удача — просто золотое дно! Сделавшись, наконец, партнером в «Вуде и Кинге», Джон задавался вопросом, достаточна ли распределяемая молодым партнерам доля прибыли (тут мог явиться на свет и карманный калькулятор, вынутый из аккуратно уложенного атташе-кейса, подаренного заботливой невестой), и не слишком ли много компания платит старикам («вроде Шмидта» — оставалось невысказанным вслух), которые уже не приносят особой пользы и не имеют совести вовремя уйти? Стоит ли купить квартиру — и какую: кондоминиум или кооператив — или лучше и дальше снимать, и во сколько ему обойдется семья, если Шарлотта после свадьбы оставит работу, и сколько будет стоить каждый ребенок? Никто бы не заподозрил Райкера в том, что он читает книги, хотя Мэри и подарила ему на Рождество первый том воспоминаний Киссинджера. По работе им приходилось много летать, но в самолете Джон либо делал «домашнюю работу», либо изучал последние судебные бюллетени, либо просматривал журналы или просто сидел, уставившись в пространство перед собой. Что ж, вполне почтенные занятия для юриста. Ни в его стряпческом саквояже, ни в кармане элегантного плаща — должно быть, от «Бёрберри» — никогда не водилось завалящей дорожной книжонки. Эти наблюдения относились к первым годам их совместной работы, когда Райкер и Шмидт сидели в самолете бок о бок, и Шмидт, разделавшись с собственной «домашней работой», старался не заснуть над своей контрабандной беллетристикой, но и впоследствии, как Шмидту стало ясно из осторожных расспросов, обыкновение Райкера изменилось лишь в одном: счастливый обладатель лэптопа, теперь он мог в полете составлять краткие резюме к документам и заниматься личной бухгалтерией. Ну и кто этот парень, как не ботаник, или, на сленге ровесников Шмидта, который на глазах возвращается в обиход, — «шибздик»? Его удивительная, яркая Шарлотта не нашла себе никого лучше этого ботаника, шибздика, еврея!
