Шмидт поднялся по лестнице в дом и прошел на кухню. Райкер сидел за столом над тарелкой с недоеденными пашотами и черкал в бумагах. На носу слегка затемненные очки в металлической оправе, у ног на полу — атташе-кейс.
Шарлотта в душе. Она уже сказала тебе? Вообще-то она хотела, чтобы я сказал, но я-то знал, что тебе будет приятнее узнать от нее. Надеюсь, ты рад, что она станет честной женщиной?
Райкер встал и протянул руку, и Шмидт взял ее. Эти длинные, у основания поросшие волосами пальцы щупали тело Шарлотты. На какой руке носят кольцо — на левой или на правой? Несомненно, Джон будет носить кольцо. Уже не в первый раз Шмидт отметил, что граница волос на лбу статного красавца Райкера меняет форму. Наверняка это его беспокоит, и, пожалуй, в одном из кармашков атташе-кейса скрывается маленькое ручное зеркальце.
Хорошо сказал! И хорошо, что уважаешь старинные приличия. Спасибо. Поздравляю вас.
Ты первый, кто узнал, Ал. Я даже родителям еще не сообщил.
Шмидт не любил, когда его называли Ал. Уж лучше Альберт, раз уж его так зовут, тут ничего не поделаешь. Он подумал, что Райкеру следовало бы обращаться с ним поласковее. Может, у них с Шарлоттой вышла размолвка за завтраком, пока уязвленный родитель сокрушался в подвале? Или Джону нечаянно вспомнились те дни, когда он только пришел в фирму и побаивался Шмидта, а теперь он решил подчеркнуть, что они ровня? Или он уже передумал?
Так позвони! Уже больше десяти. Звони отсюда, не трать карточку.
Спасибо, Ал. Я пойду позвоню из комнаты, пока Шарлотта еще там, пусть тоже поговорит с ними.
Валяй. А с каких это пор ты зовешь меня Ал?
Да это я так, попробовал. Проверяю, что может себе позволить зять. Не будь таким брюзгой!
Шмидт собрал со стола тарелки, счистил с Райкеровой остатки желтка и сполоснул. Ему по-настоящему нравилось мыть посуду. С самого начала, когда они с Мэри разделили домашние обязанности — ей было важно, чтобы муж наравне с ней занимался домашними делами и ухаживал за Шарлоттой, — Шмидт попросил, чтобы посуда досталась ему. Мытье посуды успокаивало его, как и мытье пола на кухне, протирание столов или подметание — где бы то ни было. Простая и нужная работа, которая дарит — если потратишь на нее достаточно времени, и, отступив назад, окинешь взглядом сияющие поверхности — чувство завершенности и иллюзию того, что порядок восстановлен. Шмидт рассматривал эти занятия как своеобразную психотерапию.
Конечно, в будни им почти не приходилось возиться с ребенком или заниматься домашней работой, отягощавшей быт многих друзей. Когда они поженились, Мэри начинала работать в издательстве, была помощником редактора и все время брала домой рукописи, а Шмидт, как всякий нью-йоркский юрист, допоздна засиживался в конторе, так что с первых дней они наняли домработницу, которая ежедневно прибирала квартиру Когда родилась Шарлотта, в доме сразу появилась няня, мрачная, но исключительно деликатная толстуха из Техаса, побывавшая замужем за авиационным уоррент-офицером,[5] оставалась в доме, пока Шарлотта не пошла во второй класс, и это была единственная известная Шмидту безупречно белая няня-южанка, и началась череда экономок, сменявшихся соответственно растущим доходам Шмидта. По выходным няня с экономкой не работали, а обеды экономка готовила, но не подавала, потому что Шмидт с Мэри обедали слишком поздно. Так что с понедельника по пятницу почти вся домашняя работа, оставшаяся на их долю, исчерпывалась мытьем посуды, причем убирать со стола недоеденные блюда, соусы, горчицу или чатни, когда к ужину было карри, входило в обязанности Мэри — она прекрасно с этим справлялась. Шмидт же был абсолютно неспособен к сортировке, и возня с покрытыми фольгой тарелками и блюдцами лишний раз напоминала ему об этом. По выходным было посложнее. Если не было приема или концерта, который действительно никак нельзя пропустить, они отправлялись за город. Но Шмидту, пока он чувствовал себя младшим и не требовал, чтобы документы присылали ему домой с курьером, удручающе часто приходилось ходить на работу по субботам и воскресеньям, и тогда Мэри с Шарлоттой уезжали без него, вызвав подменную няню. Этих тоже перебывало немало: сначала студентки Хантер-колледжа, зарабатывавшие на аренду жилья и мелкие расходы, а потом, когда решили, что Шарлотта должна учиться французскому, — гувернантки. Одной из них была Коринн.
Когда ему случалось застрять на работе в субботу с утра, он старался успеть на дневной поезд. А если не успевал, то мог поехать и рано Утром в воскресенье — все-таки будет время на партию в теннис или долгую прогулку по пляжу, Да и Мэри нужно сменить за рулем на обратном пути в город. В доме Марты, пока она была жива, разделение обязанностей между Мэри и Шмидтом не действовало. По мнению Марты, Шарлотта должна была оставаться под опекой женщин: самой Марты, Мэри или няни, — и только в некоторых ситуациях, вроде прогулки по пляжу, урока верховой езды на пони или по ездки в кино в Ист-Хэмлтон, надлежало появляться отцу. А уж сунуть нос на кухню, где распоряжались кухарка Марты с помощницей — обе столь же кондовые ирландки, сколь их неумеренно пьющая и дымящая хозяйка, — это и думать было нечего.
Кухарка и потом до самой пенсии работала у них: расстаться с ней было выше их сил. Может теперь, когда Шмидта выгонят на подножный корм, она вернется из Флориды, чтобы позаботиться о нем? Заманчивая идея, что и говорить. В последнее время содержать дом в порядке помогал отряд польских гусарш. Раз в неделю они прикатывали на видавших виды «шевроле» — бигуди, банки с диетической колой в руках, внушительные зады и бюсты, обтянутые пляжными маечками и шортами, в расцветке которых преобладают оранжевый, убийственно розовый и ядовито-зеленый, — проносились циклоном по дому и саду и через три часа уезжали, покрыв влажными поцелуями и Мэри, и Шарлотту, и самого Шмидта.
Шмидт сам удивлялся: всю жизнь он считал абсолютно необходимым каждую неделю возить Шарлотту за город, томился и скучал в городе по выходным, страдая от городских запахов, от воскресного вида улиц. Все эти склонности он приобрел только после женитьбы. В его семье загородного дома не было. Родители никогда не ездили в отпуск, если не считать за отпуск поездок на встречи однокашников и загородные пикники коллегии адвокатов. Отец не любил отдыхать, а мать не могла смириться с расходами. И субботы, и воскресенья проходили в городе; деревья и траву маленький Шмидт видел только в Центральном парке, плавать учился в большом, заросшем камышом пруду, которым вроде как владел детский лагерь под названием «Круглое озеро», куда Шмидта отправляли на отдых с восьми лет и где он позже — вплоть до второго курса Гарвардского колледжа — работал вожатым.
Под струей горячей воды Шмидт стал оттирать высокий бокал для шампанского, испачканный Шарлоттиной помадой, и тут стекло треснуло под его пальцами. Он выгреб осколки из раковины бумажным полотенцем, и полотенце на глазах окрасилось в темно-красный. Порез на ладони был чистый, но глубокий, такой, очевидно, бесполезно зажимать комком бумаги. Шмидт поискал глазами пластырь, последний раз он как будто видел его на полочке над раковиной, но теперь его там не было. Тем временем жирные кровяные кляксы множились и множились на полу, на крышке стола и на открытой дверце шкафчика, и Шмидт не успевал подтирать их губкой, которую держал в здоровой руке. Дурацкое положение, точно экзамен на престидижитатора. Шмидт растерялся.
Папа, что ты с собой сделал? Ну-ка сядь, сожми кулак и подними руку повыше. Я сейчас перевяжу.
Просто разбил бокал. От «Гончарного сарая», четыре доллара семьдесят пять центов. Кстати, ведь на еврейских свадьбах бьют бокалы на счастье, так ведь? Вот я как бы потренировался.
Он поднял взгляд на Джона.
Ну это ты пальцем в небо, Ал. Это жених, а не огорченный отец невесты разбивает бокал и не рукой, а каблуком, а сначала жених с невестой пьют вино. Заметь, вино, а не кровь. Евреи не очень любят пить человеческую кровь, но очень любят чувство вины. Вино пьют, чтобы показать: они вступают в пору самых главных радостей жизни, и тут же жениху надо разбить бокал — в память о разрушенном Храме. Тут всем становится совестно своего ликования, и они возвращаются к реальности.
Шарлотта закончила бинтовать, налепила пластырь и поцеловала Шмидта в макушку — ласка, от которой он неизменно млел.
Тарелки я сама домою, сказала она, и пока рана не затянется, руку не мочи. А может надо пойти к врачу да зашить?
Ни за что! Ни разу за всю жизнь меня не зашивали, и чтобы теперь из-за такого пустяка? Спасибо тебе, девочка, что возишься со старым ворчуном. И тебе, Джон, за то, что просветил. Кстати, как твои родители относятся к тому, что ты женишься на шиксе? Они позволят тебе? Вы говорили об этом?
Во всяком случае, не так убиты горем, как ты из-за того, что она за меня выходит. Альберт, не пора ли тебе остыть? Мы с Шарлоттой больше четырех лет вместе. Мы любим друг друга. Мы живем в одной квартире! А меня ты знаешь уже десять лет!
