Офицер осмотрел ребят, в отдельности от Игоря Мироновича. Страх под пристальным, испытующим взглядом, уловил у себя за спиной, в мальчишках, Мирка.
— Гуляйт! — брезгливо махнул рукой офицер в их сторону, — Вон! А ты, — обернулся он к Игорю Мироновичу, — это, — подбородком повел он в сторону табуна, — все это к нам. В Рейх! Ты, рус, меня понимайт?
Мальчишки, не сводя глаз с солдат, попятились: им дали волю. Ноги не слушались, чтоб обернуться спиной и ускорить шаг. Потом Мирка услышал всхлип и по шуму понял, ребята ускорили шаг, почти побежали. Немцы на них не смотрели. Мирка все не мог обернуться, и видел все.
— Этот кони, — офицер стоял перед Игорем Мироновичем вплотную, и прямо в лицо, в упор, громко кричал, — собственность для Великий Рейх! Шпрехен? Туда! — показал он на запад, — Туда! Ты, и они — туда!
Мирка не видел, какими глазами Игорь Миронович смотрел в глаза немцу. Не шелохнулся старик, как будто не слышал немца.
— Я теперь твоя власть! — сказал немец и залепил старику пощечину.
Игорь Миронович плюнул ему в лицо.
— Швайн! — крикнул немец, выхватил пистолет, и трижды, прямо перед собой выстрелил — Игорю Мироновичу в живот.
Игорь Миронович рухнул навзничь.
— Шиссен! — кричал офицер, — Шиссен! — и пнул старика.
Лязгнул затвор, подскочил солдат и, под мышку подняв рукоять автомата, в упор, дал длиннющую очередь Игорю Мироновичу в лицо. Вокруг, и немцу на сапоги, полетела кровавая пыль, вперемешку с белесыми клочьями, сгустками. Не стало лица — кровавое месиво. Со своего, побагровевшего в гневе, немец стирал плевок…
Ребята бежали, Мирка обернулся за ними тоже, видя, в последний момент, что офицер показывает на них. Над головами ребят пролетел, порвал воздух горячий веер, прогремела во след автоматная очередь. И вмиг онемели рванувшие прочь фигурки.
Мирка бежал последним, поэтому был теперь перед всеми своими, застывшими, также как он. Через мгновение в спину его впился ребристый сапог, и он слетев с ног, в полете сбил всех своих. Слетели, искрами из распахнутых глаз, непримиримость и ненависть, с которыми он, три минуты назад глядел в лицо офицера. Он чувствовал дрожь от страха, и только мышцы не смели трястись. Над затылком, казалось, еще не остыл автоматный ствол. В ноздри вползал острый запах пороха.
Тот же сапог, тупым, гладким носком, но также больно, заставил Мирку повернуть лицо вверх. Надо ним стоял рослый немец. Увидев, что мальчику все понятно, немец жестом велел подняться:
— Ком! Ком! — кивал он в сторону табуна и своих солдат.
Под Миркой зашевелились мальчишки. В спину веяло страхом и горем, а в лицо смотрел черный, в оправе металла, зрачок автомата. Мирка увидел маму, сестру и отца, понимая, что его у них больше нет.
Он поднимался первым, освобождая других: помедлив, все могут остаться вповалку здесь, на земле, навсегда.
Стволом автомата солдат показал: туда!
Они стояли перед офицером, с лицом до сих пор багровым, блестящим, влажным.
— Арбайт! — сказал нам офицер, — Работать. Этот кони — туда! — показал на запад, — Этот, — пнул он Игоря Мироновича, — не понимайт. Вы понимайт? Вы понимайт? — с переспросил он.
— Понимайт, — хрипло ответил Мирка. Таким было его, первое слово врагу.
Офицер рассмеялся и похлопал на поясе кобуру.
Минут через двадцать, погонщики, в сопровождении шестерых солдат на двух мотоциклах, погнали табун в направлении, указанном оплеванным, застрелившим Игоря Мироновича, офицером.
Не разговаривали в пути, и боялись даже окликивать лошадей.
На привале немцы поставили носом к носу, свои мотоциклы и на передках колясок разложили еду. А погонщикам, тот, что бил Мирку в спину и переворачивал сапогом, сказал:
— Обещайт! — и махнул рукой в поле. В поле созревала картошка. Ребята растерянно переглянулись, а он, подняв палец, добавил, — А! — жестом, пальцами показал: «Побежите», — в воздухе, нарисовал автомат и прокомментировал, — Пу-пу-пу!
У них было столько еды, что съесть ее запросто, вшестером они не смогли бы. Они смеялись и ели неторопливо, для вкуса, а не с голодухи. Один из них что-то показывал всем, и угощал. Мирка заметил, что это был тот, самый вкусный, его шмат сала — диковинка для сытых немцев…
Погонщики неуверенно, на десяток шагов, углубились в поле. Не поесть, так прийти в себя, что-то понять, подумать. Да нечего оказалось думать — ничего и нисколько от них не зависело больше. Витька и Мирка копнули руками картошки.
— На фига?! — оценил два десятка вырытых клубней Витька, и плюнул.
Не шла в рот сырая картошка: голодной слюной щекотнула десна — и что с нее больше? Но Мирка, подумав, не согласился:
— Нароем, ребята, давайте! Поля не везде, а эту — сварить потом как-то, испечь, мало ли?
На Мирку глянули так же, как раньше смотрели на Витьку. И стали рыть картошку.
После обеда солдаты, сытые и довольные, ехали дальше, поглядывая на погонщиков с любопытством: как, интересно чувствуют себя эти голодные русские мальчики в седлах? А дети гнали табун. От злости, голода, или уже потому, что привыкали быть близко к смерти — война есть война, — они осмелели. Стали покрикивать на лошадей и переговариваться в полголоса. Один из коней шел под седлом без всадника.
Остановились вечером, загнав лошадей в ворота старого монастыря. Монахов или церковников, не было. Коней загнали в конюшни, добротные — как все церковное… Расседлали. А поить и кормить, видно, немцы взялись их сами. Погонщиков, не давая им осмотреться, согнали в подвал. Немец увидел картошку и рассмеялся.
— Гут, руссиш аффе, киндер! — сказал он. Одобрил: «Хорошо, русский дурак, ребенок!»… — и захлопнув тяжелую дверь, загремел задвижками.
— Как нарочно, помолиться сюда привели, перед смертью! Тьфу! — плюнул в сторону немца Витька. Он был самым смелым. «Точно, такой на войну сбежал бы!» — подумал Мирка.
— Нет, — возразил Алеша, — завтра мы еще будем живы.
— Да? — усомнился Витька.
— Да, — Алеша кивнул.
— Это еще почему? С нашим Миронычем видел, что сделали?
— Видел. Это другое… Тут станции нет.
— Станции? — грустно переспросил, не понимая, Саша.
— Их начальник сказал: «Коней — в Германию!», — пояснил Алеша, — Это значит, что их будут где-то грузить в вагоны. Значит, погоним их до вагонов, до станции, и поживем пока…
— Я сбегу! — сказал Витька.
«Поживем пока…» — это не для него. Ну а кто не сбежал бы! Да как?
Наверху слышалась только немецкая речь, рокотали моторы, играли губные гармошки. Но поезда не стучали, правда…
— Что будем делать с картошкой? — подумала вслух Витька.
— На воду ее поменять бы… — заметил Саша.
— У них что, вода есть, а картошки нет?! — усомнился Мирка.
— А близко мы к богу! Услышит — поможет! — в шутку заметил Витька. Нет, не дружил он со страхом. «Есть люди, — подумал Мирка, — которые с детства не знают, что это такое!». И пожалел, что самому не дано такого…
Грохот засова прервал их:
— Эдден! — рявкнул суровый голос.
Ребята откатились по полу, подальше. Дверь отворилась, режущим острым лучом пробежал по глазам фонарь. Что-то подвинул через порог, что-то сказал не по-русски немец, и снова закрыл, тщательно запер засов.
Острая боль затихала в глазах, вновь привыкали они к темноте. А когда привыкли, Витька, первым проверил, ради чего прокатились по полу, ради чего получили слепящего лиха в глаза?
— Кто пить хочет, ребята? — окликнул он. Темнота не могла скрыть улыбки.
Он держал в руках большую, наверное, больше чем на килограмм, жестянку с холодной водой. Банка из-под жирных мясных консервов: вода была из-за них не вкусной, но — стала единственным счастьем сгоревшего дня. Она говорила о том, что ребята нужны еще, значит завтра — жить, иначе, зачем принесли бы воду?
«Мы живы…» — попив, вздохнул Мирка. Роем пчелиным, в мозги, как в улей, слетались мысли, и все — о маме, сестре, об отце. Лучший и больший кусок из последних запасов, был отдан Мирке. Он же видел: нелегким был выбор. А немцы, куражась, смеясь… — в дрожь бросало от той картины! — немцы, как дармовую диковинку жрут, копченое русское сало. Как будто за этим пришли…
— Ребята, — сказал он, — давайте оставим воды, половину, на утро.
— А, — растерялся Сашка. В его руках была банка, — а, как? Ее уже меньше, чем половина…
— А до утра еще столько терпеть, да? — передразнил его Витька. — Все! — сказал он, и, вытянув руку, банку забрал. — Мирка дело сказал: напиться надо уже перед тем, как по седлам разгонят! Самим тогда легче будет!
Мирка вернулся к мысли о смелости, прерванной окриком «Эдден!». «Возражают тому, — находил он, — кто говорит в раздумьях. Правоты в такой речи больше, а она бесполезна, — не убеждает. Дух слова — вот его сила, он убеждает! А правота — это уже второе… На войне — так и есть! Какая в ней правота? Горят танки врага на твоей земле, а где-то — бомбы падают на детский дом, или в поле, — и только женщины, дети и старики в этот час там. Такие, как Витька, нужны на войне — убежденные побеждать способны!». Ненависть, — помнил он, — с которой смотрел в глаза офицеру, — пыхнула, свечкой хилой — сгорела, — во время полета и после — когда лежал, сбитый ударом немецкого сапога. Не дано Мирке, не каждому это дано — найти на войне свое место. А она посторонних не признает…
