И все же Кантена как-то не слишком тянуло срываться неизвестно куда с насиженного места. Жажда приключений, похвальная для юноши, в солидном человеке просто смешна, да и слишком мучительна перспектива изо дня в день выслушивать обвинительные речи собственной совести, от которой никуда не денешься. В молодости он получил от Республики свою долю острых ощущений: тропики, саке, экзотические женщины. Все это прекрасно. Но если человеку нужна помощь британских ВВС и Люфтваффе, чтобы сбросить тридцатилетние оковы, значит, он создан для них. Часа в три ночи ему представилась Сюзанна, бездомная, сидящая на чемоданах на каком-нибудь монастырском дворе или стоящая в очереди за бесплатным супом… Скитаться по дорогам вместе с ней, невинной душой, — ужасно! Но ход событий, похоже, не считался с его волей, а ему нечем было откупиться, разве что принести в жертву свое убежище, свои буйные, ухабистые, пьяные угодья, свое царство. И, ни секунды не колеблясь, он поставил его на кон: «Если я вернусь в гостиницу, если Сюзанна снова будет зажигать по вечерам нашу вывеску, символ нашей жизни, и если кто-нибудь, как бывало, забредет на этот огонек и спросит у меня ключ от номера, клянусь, что никогда больше не прикоснусь к бутылке!» Зарок пьяницы был скреплен именем Господа Бога, которое потонуло в грохоте бомбежки, а Кантен, накрыв голову узлом, со смятенной душой вслушивался в дребезжащее металлическое биение пульса чайных ложечек у самого своего уха.
Вскоре окопные бои выгнали его на открытую дорогу, и тогда он твердо решил не отступать больше ни на шаг под натиском враждебной стихии, которая отдаляет его от дома. Воспользовавшись затишьем, он встал на обочине и вытянул руку, чтобы остановить попутную машину — за последние годы он привык к такому способу передвижения. Транспорт не заставил себя ждать — на этот раз его подобрал английский бронетранспортер. Вернувшись в Тигревиль вместе с экипажем, Кантен прослыл освободителем. Ну а сам он, едва завидев отвоеванную у судьбы обитель, уже знал, что это его тюрьма. Снова торговаться с Богом было не с руки; связанный клятвой освободитель попал в плен.
Гостиница, расположенная на полпути от вокзала к морю, почти не пострадала. Правда, обвалилась чугунная ограда со стороны площади, фасад был изуродован выбоинами, крыша продырявилась, на чердаке валялись осколки снарядов, двор усыпан слоем битого стекла, а посередине его сплелись в объятиях молодой каштан и убитый канадский солдат. Но прочные стены устояли, мебели хватило на три комнаты, и, главное, исправно работали водопровод и канализация. «Это все равно что с людьми: начинаешь больше ценить их, когда чуть не потеряешь», — с радостной улыбкой сказала вернувшаяся из Лизье Сюзанна. Кантен яростно принялся за работу. В следующем сезоне гостиница открылась заново, а ее хозяин сдержал слово: отныне по утрам он благоухал лавандой, словно покрывал каждый новый день свежей скатертью из бельевого шкафа.
Прошло десять лет, он уже перестал маяться, обзавелся солидным брюшком, не вспоминал о прошлых пьянках и ни о чем не жалел.
Дела шли неплохо. Летом конкуренцию «Стелле» составляли соседние курортные заведения, но в остальное время расположенные на парижской трассе и открытые круглосуточно гостиница и кафе давали хороший доход. Кантены сменили персонал: наняли кухарку и двух совсем молоденьких горничных — стекла звенели от их задорного смеха. О прежней жизни помнила одна Сюзанна. Об Альбере уже никто не говорил худого, большую часть дня он проводил за конторкой в вестибюле, глазея на дорогу. Клиенты, видя сумрачную, невозмутимую, багровую физиономию хозяина, принимали его за туповатого мужлана.
Кафе же, с тех пор как Кантен перестал бывать там, наоборот, захирело. Местные любители выпить перебрались в кабачок, там хоть попроще, зато хозяин под настроение, глядишь, выставит всем по стаканчику. А приезжие с порога чуяли, что тут дело глухо, и ехали дальше. Бар превратился в некрополь бутафорских бутылок с этикетками давно забытых напитков; почетное место занимала громоздкая, похожая на кафедру для пышнотелой учительницы полированная касса, которую перевезли сюда из страсбургского ресторана, где Сюзанна в 1921 году проходила курсы кассирш. Тогда она еще была невестой двадцатичетырехлетнего старшего матроса, служившего на Дальнем Востоке. Девушка представляла себе эти края по книгам Пьера Лоти и посылала жениху транссибирским экспрессом любовные письма, которые перехватывали белоказаки.
Кантен нарочно выбрал местом службы самый отдаленный от границ метрополии пункт. Маленький, в полдюжины человек, французский гарнизон утвердился на Янцзы еще в 1905 году, согласно договору, положившему конец восстанию боксеров, да так и застыл надолго этаким намытым историей островком. Альбер страшно увлекался экзотикой, ему было любопытно все, что не так, как дома, и он немало узнал о природе и людях тех далеких краев. Драгоценный багаж, который в дальнейшем ему ни на что не пригодился, разве что послужил материалом для путешествия-сновидения вниз по реке. Да и то, с тех пор как он образумился и перешел на леденцы, он никак не мог добраться до Шанхая. Каждую ночь все больше увязал в мелких деталях плавания, изобретал все новые стычки на берегу, оттягивал и оттягивал конец, как будто боялся добраться до того дня, когда потонет сама международная концессия, — боялся, потому что теперь лишен средства, которое позволяло скрывать от самого себя, что после Шанхая его жизнь на тридцать лет провалилась в пустоту, в тридцатилетнюю спячку.
Сюзанна вдруг шумно вздохнула и повернулась к мужу с умилившей его уютной неторопливостью.
— Хрупаешь потихоньку, — прошептала она.
Поначалу Сюзанну раздражало, что муж что-то грызет и сосет у нее под боком, так же, как совсем уж давно, в школе, она бесилась, когда девчонки в спальне тайком, не раскрывая рта, жевали свои припасы. Теперь эти звуки действовали на нее успокоительно: дневное счастье укреплялось по ночам. Альбер удивился и проглотил конфету.
— Ты что не спишь? Ведь уже первый час! — сказал он.
— Я сплю… А что, месье Фуке вернулся?
— Не знаю, — проворчал Кантен. — Это не наше дело.
Однако, как ни глупо, он думал о том же самом, причем не только потому, что Фуке был в то время единственным постояльцем в «Стелле», но и по каким-то другим, не вполне ясным причинам, в которых он, может, так и не успеет разобраться до конца, если завтра этому парню вздумается попросить счет и расписание поездов; так оно нередко и бывает: только поймешь, нравится тебе клиент или нет, как он раз — и был таков. Угрюмого, как глухонемой, Кантена всегда предупреждали в последний момент. А иногда постояльцы уезжали, вообще не показавшись ему на глаза, будто по внезапной прихоти. Опустевший номер проветривали, чтобы и духу временного жильца не осталось, и только колыхание белых занавесок в оставленном на все утро настежь окне служило верным признаком отъезда, как глухие черные шторы — признаком чьей-то кончины. Перемена лиц сказывалась прежде всего в перемене привычек: не чай, а кофе, не божоле, а виши, не в семь, а в девять разбудить, не ростбиф, а эскалоп к обеду. Различия же в характерах если и проявлялись со временем, то не слишком ярко. В Тигревиле все приезжие вели себя более или менее одинаково: отдыхающие ежедневно осведомлялись о погоде таким тоном, будто справлялись о здоровье старушки-Земли; коммерческие агенты интересовались, какова покупательная способность местных жителей, и от души произносили тосты за их процветание; дети, сгорая от нетерпения, словно одержимые влюбленные, выпытывали, где и как ловить креветок. Здоровье, деньги, любовь — что может быть банальнее? Кантен наблюдал из-за своей конторки за родом людским, и он представлялся ему стадом, состоящим из стандартных особей, которые отличаются друг от друга лишь мелкими причудами. Но с тех пор, как приехал Фуке, восьмой номер стал в гостинице особой территорией, с особыми порядками; восьмой номер теперь называли «комнатой месье Фуке», и, скорее всего, это название сохранится за ним на всю зиму, даже когда постоялец уедет навсегда.
— Ты дал ему ключ от сада? — спросила Сюзанна.
— Да. Он разберется.
— Это он у тебя попросил?
— Я сам ему предложил, — замявшись, ответил Альбер. — В прошлый раз ему, похоже, пришлось перелезать через ограду. Покалечится, чего доброго, а нам отвечать.
— Молод еще, — сказала Сюзанна.
Кантен согласился. Хотя знал, что Габриель Фуке не так уж молод: тридцать пять лет. Лукавые глаза, курчавые волосы, открытая шея, небрежная грация движений смягчали впечатление угловатости и незаконченности, которое он производил на первый взгляд. Паспорт с записью «студент» напоминал циферблат часов с остановившимся маятником, а в карточке значилось, что он прибыл из Парижа и следует неизвестно куда. Может, идти туда не знаю куда — это и есть признак молодости?
