Несмотря на широко распахнутую уличную дверь, стёкла одинарного оконца, смотрящего в соседний забор, запотели. На больших бабушкиных стульях установлены два пышущих жаром огромных керогаза: на одном кипела гигантская кастрюля, на другом мама пекла блины.
Митя не сразу признал её в незнакомом одеянии, состоящем из чёрного длинного платья и чёрного же блестящего шарфика, прикрывавшего, несмотря на жару, даже голову.
Люди почему-то не разговаривали между собой, как бывает обычно при собирании в кучи, лишь перешёптывались, некоторые женщины утирали глаза платочками. При Митином появлении даже те, которые шептались, прекратили это делать, начав согласно сморкаться.
В чёрном одеянии мама выглядела значительно старше своих лет, её лицо было не бело-розовым, а жёлтым. Она не приласкала его, даже не улыбнулась, лишь мельком глянув и будто отметив присутствие, ставшее необходимым в столь ранний час, продолжила печь блины с обычным своим проворством, несмотря на то, что повсюду на столе уже высились румяные горы. Только сказала приведшей Митю тёте Клаве (теперь он узнал её совершенно точно, прежде она никогда не делала на своей голове этих смешных жиденьких косиц): «Положи ему с маслом».
Мамины блинчики по обыкновению вкусные, но жара, шмыганье посторонних носов, отчётливо слышимое в тишине, печальные взгляды угнетали аппетит.
Посему ел неспешно, без молока (забыли налить!), сам потихоньку разглядывая людей, вздумавших с утра пораньше навестить их маленький домик. В основном это были соседки, хотя имелось несколько совершенно неизвестных Мите людей. Они продолжали вздыхать, переминаясь с ноги на ногу, поглядывая на мать, будто та, разделавшись с блинами, должна рассказать всем нечто интересное.
Мама или он. Митя их тоже очень интересовал, это чувствовалось по внимательным взглядам, но, возможно, они хотят откушать блинчиков? Почему-то мама никого больше не пригласила к столу, в отличие от обычных правил, и ему сделалось неудобно перед застенчиво-тихими утренними гостями.
– Сколько лет мальчику? – спросил кто-то.
– Четыре скоро будет, – с готовностью сообщила тётя Клава, – три годика пока.
– Сиротинушка ты мой маленький, – вдруг ни с того ни с сего расплакалась тётя Аня, пришедшая с утра, несмотря на первый день лета в тёплой фуфайке поверх домашнего халата и калошах на пёстрых шерстяных носках чуть не до колен.
– Без отца не сирота, а полсироты, – поправила тётя Клава, – когда без матери, вот тогда настоящая сирота.
– Какой человек умер! – вдруг произнёс непримечательного, серовато-пепельного вида мужчина с щетиной на лице, стоящий почти за отворённой сенешной дверью, как бы прячась за ней. – Какой был хороший человек…
После чего умолк, словно сильно расстроился.
Он явно имел в виду Митиного отца, раз тот сегодня ночью умер. Митя посмотрел на него с благодарностью, право, жаль, что его запихнули в дальний тёмный угол, где внизу на полочке находится обувь, а сверху на кирпичиках лежат баночки с гуталином и сапожные щётки. Даже коробка с гвоздями торчит боком, как бы не свалилась ему на голову.
– Хорошие люди рано умирают, – помедлив, согласилась мама, на секунду оторвавшись от блинов и грозно глянув в тот угол, где стоял человек, – а плохие живут себе да живут, и ничего им не делается.
«Получается, что не умершие сегодня ночью – не вполне хорошие люди, – размышлял Митя, достаточно накушавшись блинчиков, – это мнение, должно быть, не слишком приятно для окружающих, от того и лица у них такие постные, а праздник ожидается большой, вон сколько блинов и кастрюля огромная киселя».
– Нет, – продолжала мама, – конечно, пил, спорить не буду, но с работы домой всегда сам приходил, собственным ходом. Сколько бы ни выпил, а до ворот дойдёт обязательно. Калитку откроет, зайдёт и у себя во дворе упадёт. На улице никогда не валялся. – И тоже утёрла глаза кончиком чёрного шарфика.
Все благоговейно молчали, не вмешиваясь и не прерывая рассказа.
– Галошу с сапога всегда на горочке терял, – уже чуть не плача вспомнила мама подробность, – втащу его в дом, уложу на диван, разую, потом иду галошу искать. И ни разу, представьте себе, галошу не унесли, всегда практически на одном и том же месте находилась.
– Кому нужна одна галоша…
– Э, вот не скажите, в наше время и одну галошу уведут – глазом не успеешь моргнуть, – уверила окружающих тётя Клава, – переворачивай блин, готов.
– Интеллигентный человек был, вежливый такой, всегда здоровался первым, – вспомнила женщина в домашнем халате и платке, завязанном узелком почему-то на лбу.
– Когда трезвый, лучшего человека не было на всей земле, – подтвердила мама, – ну, а если выпьет… то… сами знаете. А выпивал часто… почти каждую субботу чекушку брал, но это из-за болезни, прежде только в аванс и получку: работал ведь до последнего, уже ноги еле таскал, а с утра на работу всё равно идёт.
– Фронтовик же, – пояснил человек из угла, начавший разговор, – фронтовики все пьют, война приучила, после боя оно как? Еда есть ли – нет ли, неважно, а наркомовский паёк обязательно нальют, и твой, и тех, которых рядом убили. На водке отвоевали с сухарями на закусь. Я до армии в рот не брал, а в окопе куда деваться? За правое дело, за Родину, за Сталина. Привык насмерть, теперь поздно переучивать.
– Иди, погуляй во дворе, – почти в приказном порядке сказала Мите мама, даже не обратив внимания, что ребёнок ходит без чулок.
Это была удача, которой следовало немедленно воспользоваться.
Быстро натянув сандалии, он вышел во двор и остановился в кратком раздумье. Хотя солнце поднялось высоко, в воздухе присутствовала очаровательная прохлада, особо приятная после жары летней кухни.
Утренняя свежесть в отсутствии обязательных прежде на прогулках чулок и сопутствующих им пажиков, ужасно надоевших за осень, зиму и весну, радостно бодрила – хотелось проворно убежать куда-нибудь далеко-далеко. В ограде он и без того гулял сто раз в одиночку, здесь высокий, много выше роста взрослого человека забор, столбы, его поддерживающие, толсты, как стволы деревьев, и такие древние, что кое-где покрыты зелёным мхом.
А вот на улицу он в одиночку не выходил ни разу.
Щеколда калитки поддалась со второй попытки, и тут же в награду за смелость Митя получил в своё полное распоряжение огромнейшие жизненные пространства.
Утро раннее, воскресное, лучезарное сияло с небес. Жители ещё спали, окна всех домов закрыты ставнями, потому квартал целиком и полностью находился в его личном распоряжении вместе с дорогой, песчаными тротуарами, электрическими столбами, проводами и птичками, на них сидящими, огромными деревьями и заросшей травой горкой. Всё в первозданном, нетронутом после ночи виде, с чистейшим, невиданной прозрачности воздухом, который бывает здесь только до первого грузовика.
Вот что значит гулять без чулок! А в чулках да под присмотром – совсем бы другое дело.
Раздался скрежет несмазанных петель, через дом из ворот вышла открывать ставни тётя Тамара, обычно вполне благожелательно к Мите расположенная соседка, и по закону, установленному мамой, он тут же направился к ней здороваться первым. Набрал в лёгкие побольше воздуха, громко, весело сказал:
– Здравствуйте!
Тётя Тамара – весьма симпатичная тётенька с чёрными кудряшками и смеющимися глазами, приветливо улыбнулась.
– Здравствуй, что-то ты сегодня ранёхонько поднялся.
– У меня ночью папка умер.
Лицо соседки внезапно побелело, улыбка исчезла, глаза расширились и остекленели.
– Совсем умер? – переспросила она тихо.
– Умер, – подтвердил Митя, с любопытством взирая на чудесные перемены, случившиеся с лицом тёти Тамары, – похороны состоятся в два часа дня. На заводе специально уже памятник железный делают и оградку.
Последнее сообщение отбило у симпатичной соседки всякое желание к продолжению разговора. Забыв про не вполне открытые ставни, тётя Тамара вдруг резко развернулась на месте и почти вбежала в калитку, не дав Мите толком расспросить её, что делается с человеком после того, как он умрёт. Как излечивается, где и когда. Небось, лекарство дорогущее…
Надо ещё кому-нибудь рассказать, но про оградку сразу не говорить.
Случайный прохожий – небритый, с воспалёнными красными глазами и банным веником в сумке, – попался навстречу нескоро. Когда Митя поведал ему новость, он опечалился ещё в большей степени, чем тётя Тамара: долго, с непонятным уважением расспрашивал, от чего умер отец Мити, как долго до этого болел и когда будут поминки. Митя всё обстоятельно рассказал, в том числе показал, где они живут, добавив, что сегодня к ним приедет играть музыка.
– После зайду проводить, – сказал человек сам себе, – в бане помоюсь, домой схожу и как раз к выносу успею. Там, глядишь, и опохмелюсь. Как ни крути, а душа своё требует.
