все прочее. Благодать. А выйдешь на улицу, тоска берет: ни деревьев, ни уютных сараев и клетей, заваленных соломой, ни заборов и плетней — одни белые низкие прямоугольники домов, обнесенные штакетником. Все голо, просторно, гулко, просматривается насквозь: ни город, ни деревня.
На пустыре между домами двое парней играли в футбол, гоняли пупырчатый резиновый мяч, штампованный под настоящий футбольный. Киреев своему сыну такой же купил.
Подойдя поближе, Киреев с удивлением различил, что один из этих парней что-то больно гладок и кругл там, где мужику вовсе не полагается. Так и есть — баба. И немолодая уже. Все линии ровные, плавные, чуточку размытые годами, здоровой полнотой крепкой зрелой женщины. «Рожала, наверно, раза два», — отметил про себя Киреев.
В этот момент мяч подкатился к ногам женщины, она рванулась было с ним в сторону, но увидела набегающего мужа, или кем он ей доводился, остановилась, неловко, по-бабьи, размахнувшись, пнула мяч и рухнула навзничь на траву, раскинув за головой руки. Муж ее, плотный, коротко остриженный мужчина примерно одних лет с Киреевым, одетый, как и жена, в синие джинсовые штаны и белую сетчатую рубашку, с разбегу упал рядом, ткнулся лицом ей в колени, перевернулся на спину и замер, затих. Женщина приподнялась, села, опираясь одной рукой о землю. Потом резко перегнулась всем телом и достала из кармана мужниных штанов пачку сигарет и спички. Показала мужу, но тот вяло махнул рукой: отказался. Тогда она ловко бросила сигарету в рот и одной рукой, прижав коробок к груди мужа, чиркнула спичкой. Прямые короткие волосы на секунду закрыли лицо, она отбросила их, вскинув голову. Затянулась и так же резко, по-мужски, выдохнула дым. Линии загорелого лица были плавные, округлые, как и вся она сама. Но округлость эта была какая-то странная, как бы незавершенная, не как у всех женщин, знакомых Кирееву. Полный подбородок вдруг переходил в резко очерченные, плотно сжатые губы с четко обозначенными складками по краям. И это в сочетании с прямыми бровями придавало ее круглому, такому заурядному лицу непривычную для Киреева неженскую жесткость. И когда скользнула она по нему из-под полуприкрытых век холодным, равнодушным взглядом, твердость, определенность, спокойное осознание своей значимости и независимости, великую самостоятельность, граничащую со своеволием, увидел Киреев в ее глазах. Словно приоткрылась на миг и тут же захлопнулась перед ним дверь в другой, совершенно иной мир, мир иных людей, иных человеческих отношений, где люди живут по своим, неведомым ему законам. И мир этих людей недоступен был Кирееву. Более того, они его просто не замечали, им до него дела не было, просто-напросто не существовал для них он, Киреев, мужик в стоптанных кирзовых сапогах и промасленном, пропыленном комбинезоне, натянутом на голое тело. Есть он, нет его — для них все равно.
И от этой пронзившей его мысли вновь, как на лугу, волна мутной, беспричинной злости захлестнула Киреева. Он резко свернул с тропинки и напрямик, через помойку, распинывая консервные банки, зашагал к своему дому.
«Ишачишь, выходных не знаешь, а они здесь воздухом дышат! Дача им здесь! На природу они приехали!» — распалял он себя, но почему-то злости против этих двоих приезжих праздных людей не было. Была злость вообще.
На кухне что-то кипело: жена была дома. Киреев потоптался в прихожей, не зная, куда деть себя, потом прошел в комнату и прямо в комбинезоне сел на диван, застеленный красным плюшевым покрывалом. Огляделся и вдруг поразился несоответствию окружающей его тишины, чистоты, уюта тому, что творилось у него на душе. Что-то распирало его изнутри, не давало спокойно сидеть, требовало выхода.
Из кухни вышла жена, тихая и бледная, в городском полупрозрачном клеенчатом переднике, разрисованном крупными синими цветами. И остановилась в дверях, глядя на него.
«А по годам моя ведь не старше той бабы, — подумал Киреев. — Так выйти бы нам с ней вдвоем да в футбол поиграть, на людях-то, а?» И от кричащей нелепости этой мысли, этой картины хохотнул коротко, как пролаял.
Жена смотрела на него с испугом.
— Ну, чего смотришь? — взъярился Киреев. — Чего смотришь? Первый раз видишь, да? А может, в футбол сыграть хочешь, а? Хочешь?!
— Да ты что, Гошенька! — ахнула жена. — Какой футбол? Может, заболел ты? Давай я к доктору схожу? Или чаю дам. Хочешь горячего?
— У-у-у! — замотал головой Киреев. — Чаю! Доктора!! Футбол!!! Чего ты всю жизнь трясешься, можешь ты хоть раз слово по-человечески сказать? Можешь?!
Жена заплакала.
Киреев выскочил из комнаты, споткнулся в прихожей о чьи-то ботинки и заметался на веранде. Взгляд его наткнулся на двустволку, прислоненную к старой детской коляске, заваленной барахлом. Он схватил ружье двумя руками, потом судорожно нашарил в ящике комода горсть патронов, рассовал их по карманам комбинезона и выскочил на улицу.
— Чаю! Доктора!! Футбол!!! — в бешенстве бормотал он, шагая напрямик через поле к недалекой опушке леса, убегая от дома, от жены, от этих непонятных заезжих отдыхающих, беспечность и свобода которых так больно резанули душу Киреева.
Лес встретил его мягкой влажной прохладой. Под светлыми кронами берез, кленов и дубов, в молодых осинниках и густых моховых ельниках кипела своя жизнь. Четыре года назад здесь сделали охотничий заказник. И зверье расплодилось. На мелкой, зарастающей травой речушке появились первые бобры. Для лосей, страдающих от соляного голода, сделали в чащобах солонцы, подвалили в лесу осинки, корой которых они питаются круглый год. К прикормочным площадкам с насыпанными кучами мерзлой картошки стеклись из окрестных лесов редкие стаи кабанов под водительством большеголовых отощавших секачей.
Мужики, с опаской, правда, наведывались в заказник подстрелить пару-другую серых куропаток, зажиревших от безопасной жизни. Три егеря на тридцать тысяч гектаров — это все равно что никакой охраны. Да и граница заказника проходит рядом, по просеке, так что всегда отговориться можно. А сроки охоты, когда они соблюдались, эти сроки…
Киреев шел, не разбирая тропинок, приминая высокую сочно-зеленую траву, буйно пошедшую в рост после недавних дождей. Сломавшийся пресс-подборщик, слепой, отчаянный, поразивший весь район роман старого управляющего с зоотехничкой, дурацкие рассуждения Меркулова, глубокомысленная рожа Чекушки, боязливая, всегдашняя, вдруг ставшая тягостной покорность жены — все смешалось, саднящим, давящим комом засело в груди. И над всем этим всплывало лицо женщины с жесткими складками у рта, вольный, ленивый поворот ее головы, глаза, в которых мелькнул и пропал для Киреева далекий отсвет неведомого ему мира.
«Да ведь такие же, как мы! — утешал он себя. — Она небось в буфете работает, поближе к харчам устроилась. А он — где-нибудь на радиозаводе, на конвейере. Сидит, весь день один винтик в одну дыру тыркает —
