Барбуху так всего и передёрнуло, он не знал, куда кинуться. Когда яйца у птичек обирают, он шибко не любил. Постоял минутку, потом хвать Мишину шубку — и поминай как звали. Страх какой! До сих пор слышу как зашипело, когда страшилище в воду бухнулось. А дальше ничего не помню. Мне от этого Барбухи тошно сделалось, а медведи горько плакали. Сдаётся только, хотел Миша свою шкуру искать. Поклялся во что бы то ни стало найти.
Вот и всё, Кубула. И не то чтоб я собирался Барбуху звать, а только — попадись ты к нему в лапы, он бы тебе показал!
Кубула затрясся весь и говорит:
— Ой-ой-ой, Куба Кубикула, меня прямо жуть берёт. Ты тут всякие страсти выдумываешь, а ежели другой-то человек — маленький медведь, так ведь ему боязно. В лесу я бы не испугался, а здесь и впрямь Барбухой разит… А что, нашёл Миша свою шёрстку-то? Ну, скажи, что нашёл!
На это Куба Кубикула ничего не ответил: сделал вид, будто спит.
БЫЛО ДЕВЯТЬ ЧАСОВ — ТЬМА, НОЧЬ. Медведям — ну, прямо благодать. Это хорошо, да вот в кузнице очаг не совсем погас и от тлеющих углей дым подымался. Это Кубуле по вкусу. Встанет он, подойдёт на цыпочках к дверям и задремлет на минутку. Только на малую минуточку, а потом опять встаёт, и опять слышно — постукивают коготки. Стал у огня, смотрит на красный уголёк, пока слёзки из глаз не побегут. Потом уснёт, потом опять проснётся, — нынче ему что-то не по себе. Наконец положил голову на передние лапки и задремал. А пока он клевал носом, вдруг тихонечно, ну совсем незаметно, дверь отворяется, и входит Барбуха. Тут как тут! У Кубулы душа в пятки, язык еле ворочается.
— Гром и молния! — говорит он. — Ступай, страшилище, на тех гадких, противных медведей, что птичек кусают! Уходи, уходи сейчас же!
Но Барбуха покачал головой и говорит:
— Что ты, миленький? Куда ж это я в ночную пору потащусь? Медвежата уже спят, и тебе надо спать, мохнатик. Дай-ка мне место у огня!
— Вот это славно, — говорит медведь. — Ты что, хочешь с нами ночевать?
— Я хочу с вами ночевать, хочу с вами кашу есть, хочу с вами молочко пить, хочу с вами по свету бродить. Пока вы живы, от вас не отстану. Так-то вот, сударь мой. А по-твоему, взял выдумал кого-нибудь, а там и рукой на него махнул?
Барбуха выразил всё это гораздо грубее, да пускай его говорит как хочет: ведь страшилище он. Договорил и повалился Кубикуле на грудь, подтащил Кубулу себе на ноги, чтоб теплей было, и захрапел… И после этого спали все, как сурки.
Вот каково сказки-то выдумывать! Да выдумывать ещё полбеды. А верить им!
Не будь Кубула такой дурачок, Барбуха, конечно, не мог бы брать Кубовы выдумки всерьёз и вообще не появился бы на свет. Как теперь с ним быть? Кубула и Куба Кубикула только руками разводят. Может, кто выручит их? Ну конечно: Лиза что-нибудь придумает.
У КУЗНЕЦА БЫЛО ЧЕТВЕРО ДЕТЕЙ. Лиза — самая младшая; сестричку её свали Аполенкой, а братцев — Антонином и Франтишеком.
Почему же, скажите на милость, как раз самой младшей девчоночке пришлось что-то придумывать? Отчего Аполена и те двое пареньков спят как ни в чём не бывало? Да оттого, что в сказках всё должен охлопотать самый младший ребёнок! Иначе никак нельзя.
И вот Лиза спит, и снится ей сон о Кубуле. Будто с ним стряслось что-то. Утром проснулась — и смотрите пожалуйста! Кубула за дверью с матерью спорит.
— Милая кузнечиха, — говорит медведь, — у вас страхи, страхи, страхи!
А та ему:
— Да что ты, дурачок, чего у нас тут страшного? Минутку мамочка говорит, другую минутку медведь — никак не согласятся. Лиза оделась и скорей к ним:
— О чём вы тут?
— Да вот о чём, — отвечает мама. — Кубула говорит, будто у нас в кузнице какое-то страшилище завелось. Я ничего не вижу, папа ничего не видит, дети ничего не видели, а он всё на угол показывает и весь трясётся. Пойди посмотри, Лиза, есть там что или нету.
Лиза глаза таращит, да что тут увидишь, коли нет ничего.
— Горе мне с вами, милые, — продолжает Кубула. — Да этот Барбуха вон язык мне высовывает и так и мельтешит, будто ящерица.
Обнял медведь Лизаньку правой лапкой за шею, а левой показал, где у привидения голова, где жала, где хвостик.
— Так покажись, коптилка барбушская, — промолвила Лиза. — Я теперь всё про тебя знаю. Выходи на свет, не бойся.
Не успела сказать, а уж задрожала на плечике у неё Кубу-лова лапа. Взял девочку страх и — гоп! — прямо на середину кузницы прыг Барбуха! На пустом месте вдруг — пожалуйте! — встал медвединый призрак, будто в тёмных сенцах посветили.
Что делают дети, когда их что испугает?
Начинают кричать. И Лизанька тоже в слёзы.
— Это уж никуда не годится! — сказал кузнец. — Вы, бездельники, вон из моего дома! Пошёл, медведь, пошёл, медвежатник! Вон, вон, вон! Я вам покажу — пугать мою девочку! Чтоб духу вашего здесь не было!
Легко сказать, а если на дворе мороз? Куба Кубикула лучше остался бы. Сказать по правде, не хочется ему по снегам таскаться, да ещё со страшилищем. Есть у Кубы смекалка в голове. Притворился он, будто Барбухи не видит, а видел хорошо. Зачем он так сделал? Надел шапку на голову и говорит хозяину.
— Будьте покойны, папаша, мы уйдём; мы — вольные люди, нам в одной деревне не усидеть. Но ежели вам дровец наколоть, либо кузнечный горн мехом раздуть, мы от всей души помочь готовы.
Тут Лиза заплакала горючими слезами, закричала, что не отпустит медведя. Она боялась, как бы страшилище его не обидело…
Но ничего не вышло. Кузнец сказал, что не может он медведя кормить, на семью-то еле-еле хватает! Дров он наколет сам, а в кузнеце всё равно никакой работы нету.
КУБУЛА С КУБОЙ КУБИКУЛОЙ поклонились и дальше пошли. В дороге всякое с ними бывало. Да бродячий народ к этому привычный. Куба Кубикула нет-нет да уши себе тереть начинал, чтоб не отморозить, а Кубула в шубке своей и думать забыл, что зима-то. А насчёт того, легко ли было идти, — так дорога хорошая была. Шла она лесом густым, вдоль логов да оврагов. Шла по сугробам, через замёрзший ручей и бурелом, подымаясь высоко и опускаясь глубоко. Подымалась и опускалась дорога, и всюду, где опускалась она, медведь на задочке съезжал, гикая на весь лес. Шерсть вся в снегу. Ах, это его любимый цвет! Благодать, да и только — ну лучше некуда! Пустая голова — я об заклад побиться готов — начисто забыл про Барбуху! И ни разу небось изменщику о Лизаньке не взгрустнулось.
А откуда вы знаете, что он и её забыл? Что проказничает-то? Да все ребятишки всегда так. У Кубулы на сердце печаль, да не знает он, что это за печаль такая. Не знает, что такое тоска, и не умеет назвать по именам всякие эти мороки, что на больших находят.
Как только они остановились отдохнуть, подошёл мед-ведик к Кубе Кубикуле и говорит:
— Куба Кубикула, со мной что-то страшное делается. Объясни мне, что такое? В брюшке моём голос слышится: ничего не говорит, а только кличет. Что это?
— Это то, — Кубула в ответ, — что ты какую-нибудь птичку съел и за это поплатишься. Съел ведь, сознайся?
Медведь головой затряс и подумал, что ничего-то Куба не понимает. Он так бы ему и сказал, но тут как раз подошли они к отличной ледяной дорожке, и Кубуле как было не разбежаться, чтоб по ней хорошенько проехаться!
Пошли дальше. Кубула шёл повесив голову. Возле тропинки — весёлые заячьи следы. Медведь — ни гугу.
Идут дальше — встретили белку. Медведь опять ни гугу.
— Честное слово, — сказал Куба, — Кузнецовы дети тебя подменили. Ты ведь с белками всегда дружбу водил.
Тут Кубула провёл лапкой по лбу и задумался.
— Это верно, — сказал он, помолчав. — Лизанька была с нами очень ласкова. Куба Кубикула, мне хочется опять к Лизаньке…
И стал тут медведь хныкать, повторяя эту просьбу так часто, что медвежатник рассердился:
— Экий ты бестолковый! Кузнец — человек бедный. Не стыдно тебе было бы каждый день ужин его съедать? Так, братец мой, не годится. Мы должны сами себе на пропитание зарабатывать.
Но попробуйте уговорить мальчишку малого, когда он что нибудь себе в голову забрал: терпенье лопнет!
КУБУЛА ТЯНУЛ СВОЁ, ни на минуту не переставая. Тогда Куба Кубикула стал Барбуху звать. Он думал просто в шутку, ан — не успел это имя вымолвить, Барбуха тут как тут: выскочил из чащи и прямо к ним.
— Это хорошо, — говорит, — что ты меня окликнул. А то я в этом окаянном лесу совсем заплутался. Вы мне больно плохие ноги сделали, по такой дороге с ними просто беда.
— Ого! Хороший разговор, нечего сказать, — говорит Куба Кубикула. — Так это, выходит, мы тебе ноги сделали? Никаких ног мы не делали! Каждый приходит на свет со своими ногами. При чём тут мы?
Но Барбуха не уступает.
— А как же! Кто меня на свет произвёл, кто мне вот эту осиную голову пристроил, и этот хвост безобразный, и эти дурацкие когти? Вы, вы, вы! Пропасти на вас нету, растяпы! Зачем берётесь, коль не умеете? Что это за топтыги? А вот это шубой называется? Господи боже, мне страшно — того и гляди, разорвётся!
