– Едут, – словно эхо, повторил за Авдеем тощий, долговязый Семён и покрепче сжал в по-птичьему трехпалых ладонях черенок вил.
На дороге показались четыре телеги. Запряженные в каждую по одной худющие лошади труси́ли неспешно, нехотя, словно понимая, что несут с собой беду.
– К Межнице ужо подъезжают, – сглотнул горбатый, с полностью покрытым коростами лицом Степан. – Хошь бы утопли в ей, ироды…
– Утопнут, ага, – буркнул Авдей. – В Межнице и кура утопнет, тока ежели держать головой книзу.
– Эх, надо было хошь што-нить прикопать в лесу, – вздохнул кто-то. – Ни с чем ить сей год останемся…
– Для кого прикопать? – насупился Авдей. – Для мышей с червяками?.. Останется он! Кто тебя оставит-то, дурень? Теперя тока одно – либо мы их, либо они нас. Не дотумкал ишшо?
– А где-ка емельчане-то? – заоглядывался молодой однорукий Лёха. – Прибздели, што ль, кинули нас одних тутока?
Будто услышав парня, из-за амбара вышло семеро мужчин – кто с косой, кто с вилами, а кто и просто с заостренным колом в руках.
– Здоро́во, – кивнул самый крупный из них – бородатый, хоть и лысый, как все остальные. Посмотрел на дорогу, нахмурился. – Аккурат поспели…
Жители Матвеевского приветственно закивали в ответ.
– Поспели, поспели, – сняв с плеча литовку, ворчливо откликнулась Степаха. – Шибко спешили, гляжу. Ишшо бы поваландались – поспели бы, штоб наши косточки прикопать.
– После ваших и до наших бы косточек дотянулись, нас бы ждать не стали, – ответил кто-то еще из вновь прибывших.
– Хорош заупокойную разводить, – выдернул из земли вилы Авдей. – Пущай лузяне по своим панихиду справляют. А ну, собрались все!
Двадцать деревенских мутантов – восемнадцать мужчин и две женщины – выстроились возле амбара, держа наготове нехитрое оружие: вилы, косы и колья. Сказать, что они не боялись, было бы неправдой. Напротив, большинство из них считало, что жить им осталось совсем недолго. Но и то правда – терять им уже было нечего, кроме своих жизней, а умереть быстро куда лучше, чем перед смертью несколько мучительных дней страдать от голода. Уж на подобное-то они насмотрелись.
И всё-таки надежда уцелеть, отбиться от незваных гостей и сохранить урожай теплилась в каждом из этих угрюмых, обезображенных мутацией, почерневших от лишений и тягот людей. Их уродливые лица заметно посветлели, когда четыре подводы въехали в деревню – на каждой телеге сидело всего по двое лузян, и только на первой, включая самого Серпа, их было трое. Считать из селян почти никто не умел, но даже те из них, кто не смог бы назвать количество пальцев у себя на руке, видел, что лузян меньше. Правда, у двоих из них имелись ружья, но даже деревенские жители знали, что в Лузе в последнее время ощущался недостаток не только еды, но и многого другого, в том числе и патронов. Вполне вероятно, что патронов у прибывших бандитов было всего на один-два выстрела, а может, ружья и вовсе взяты просто для острастки. Деревенские не знали, что за пазухой Серп всегда носил пистолет, но что в нем осталось только три патрона, знал вообще лишь он один.
Да и самого-то бандитского главаря видели до этого далеко не все селяне; прежде Серп не принимал участия в подобных вылазках лично, это сейчас ему вдруг захотелось размяться, как он сказал своим подчиненным. На деле же ему попросту стало страшно: едва ли не впервые Серп понял, что есть зимой будет нечего. Разве что пойманную рыбу и добытое охотниками зверье, но заниматься каким-либо отличным от разбоя трудом бандиты отвыкли, а многих жителей из тех, что этим занимались, они поубивали – кого забавы ради, кого потому, что, на их взгляд, те «несправедливо» делились с ними добычей. Озаботиться же тем, чтобы, по крайней мере, набрать и насушить грибов, которых в местных лесах имелось в избытке, почему-то не приходило Серпу в голову вообще.
Потому и сидел он теперь на передней подводе. Когда возница остановил лошадь, не доезжая шагов десяти до сельчан, Серп спрыгнул с телеги и, увидев перед собой насупленные взгляды встречающих и недвусмысленно направленные в его сторону «орудия труда», невольно сунул руку за пазуху. И всё же он не мог до конца осознать, что кто-то осмелился пойти против него. Все прошлые годы подобные «сборы урожая» происходили без каких-либо препятствий – во всяком случае, его люди ни разу ни о чем подобном не докладывали. Поэтому, собственно, он и не стал брать большую группу; восьмерых как раз хватало на четыре подводы: по одному, чтобы править лошадьми, и еще по одному – придерживать мешки и следить, чтобы не растерять по дороге продукты.
«Да ну, на хрен, – подумал Серп. – Просто эти жуки навозные сено косили, а тут мы нагрянули». Он мог бы, наверное, вспомнить о том, что косить в сентябре не станет даже последний деревенский дурачок. Но мысль о сенокосе всё-таки немного притупила нарастающую тревогу. Правда, в эту его теорию плохо укладывались заостренные колья в руках у некоторых сельчан, поэтому вскоре тревога нахлынула с новой силой. А тревожиться хозяин Лузы не любил. Поэтому, оставив всё же на месте пистолет, он вместо него вынул из-за пояса любимый серп и, вертя его рукоять в ладони, сделал пару шагов вперед. Сплюнул, обвел взглядом нестройный ряд деревенских мутантов и процедил, будто вновь плюнул:
– Чё встали, твари? Людей не видели?
– Так и мы не лошади, – мрачно пробурчал на это Авдей. – Говори, кто таков и што вам тут надобно?
– Че-во-о?.. – прищурился Серп и обернулся к своим, четверо из которых уже слезли с телег и подходили к нему. Один из них снял с плеча двустволку. – Не, вы слыхали? Тут кто-то вякает! – Он резко повернулся к Авдею: – У тя чё, язык слишком длинный? – и поднял серп. – Давай сюда, укорочу.
– Иль говори, што нужно, иль езжайте, откуда приехали, – покраснел от напряжения Авдей. На изъеденной язвами лысине прозрачными бусинами выступил пот.
– Я сказал: давай сюда язык, – прошипел Серп, впившись взглядом в селянина. И вдруг завопил так, что вздрогнули даже вставшие за его спиной бандюганы: – А ну, высунул язык, падла!
Двое бандитов, не дожидаясь команды, бросились к Авдею. Один схватился за вилы, которые растерявшийся крестьянин не успел пустить в ход, и выдернул их из его рук. Второй двинул Авдея в челюсть прикладом ружья и пнул сапогом в голень мутанта. Авдей с перекошенным от боли лицом рухнул на колени.
Серп тут же подскочил к селянину и въехал ему коленом в подбородок. Изо рта Авдея вместе с брызгами крови и осколками зубов вырвался крик. Замахнувшись серпом, завопил и главарь бандитов:
– Язык! Я сказал: высунь язык!!!
Авдей инстинктивно пригнул голову. И тут что-то сверкнуло над скрючившимся на коленях мутантом. Его лысина вмиг покраснела от плеснувшей на нее сверху крови, а перед собой Авдей вдруг увидел полные изумления глаза своего мучителя. Тот почему-то смотрел на него снизу, из кроваво блестевшей травы. Авдей глянул вверх. Главарь лузян продолжал возвышаться над ним, только вдруг стал ниже ростом. Как раз ровно на голову, которая и валялась теперь у колен мутанта. А еще через пару мгновений, будто пытаясь вернуть свое, на нее рухнуло и обезглавленное тело.
– Так-то лучше, – глянув исподлобья на окровавленное лезвие своей литовки, проворчала стоявшая позади Авдея Варька Лешая. – Тож язык шибко длинен был… – А потом она, крутанув косой и сверкнув на своих гневным взглядом, истошно завизжала: – Пошто пнями застыли?! Руби-коли лешаков!
Варька первой ринулась на лузян, но грохнувший дуплетом выстрел из двустволки отбросил ее назад, к амбару. Но это уже не могло остановить взорвавшихся единым ревом злобы и ненависти, рванувшихся к врагам деревенских мутантов.
Глава 1
Иван Андреевич Кардаш
Иван Андреевич Кардаш не любил север, ему всегда было здесь холодно, даже летом. Он кутался во что попало, надевая одна на другую разношерстные одежки, ничуть не беспокоясь, что выглядит порой, словно пугало.
Он не любил север с тех пор как себя помнил, с раннего детства, хоть и родился здесь же, в Лузе. Но едва научившись читать, а было это задолго до школы, года в четыре, и прочитав о теплых морях и жарких странах, маленький Ваня твердо решил: как только вырастет – сразу уедет отсюда на юг. Свою мечту он почти осуществил. Правда, сначала уехал хоть и южнее, но не очень далеко – поступил после школы, которую закончил с золотой медалью, на мехмат МГУ. В Москве было не намного теплей, поэтому после окончания университета он не остался, хотя и мог, в столице, а перебрался в Ростов-на-Дону. Помыкавшись по частным фирмочкам, прибился в итоге к такой конторе, которая вскоре стала одной из ведущих не только в области, но и на всем юге России. Иван Андреевич к десятым годам нового века занимал на фирме немалую должность и не только получал удовлетворение от работы, но и имел весьма неплохой доход. И тогда он сделал еще один шаг навстречу своей детской мечте – построил шикарный дом на берегу Черного моря, в местечке Гизель-Дере неподалеку от Туапсе, где и проводил – сначала с женой, а после развода уже один, изредка выпадающие недели отдыха. О жарких странах он больше почему-то не думал, почувствовав, что нашел именно то, что ему по душе и по сердцу. Теперь его мечта окончательно сформировалась: поработать лет до пятидесяти пяти, скопить средств для безбедной, пусть и без особого шика, жизни и перебраться в Гизель-Дере насовсем. Море, солнце, беззаботная нега – больше ничего ему не нужно для счастья.
