На высоте в три человеческих роста ее крона плотно прилегала к скале, и, подойдя к этому месту, Евстрат замер, зорко оглядываясь. Так он простоял минут десять, затем достал из-за пазухи короткую толстую веревку с двумя петлями на концах, охватил этой веревкой толстый шершавый ствол и, скрестив особым образом ноги в мягких ичигах, уперся ими в дерево и начал быстро подниматься, ловко перебрасывая веревку все выше и выше. Через несколько секунд он скрылся в густых и тяжелых ветвях, и никому бы и в голову не пришло, что здесь только что был человек.
Встав на толстый сук, отходивший от ствола в сторону скалы, Евстрат спрятал веревку за пазуху и, не держась руками, спокойно сделал несколько шагов, отделявших его от узкой вертикальной щели, в которую уходил этот сук.
Оперевшись на скалу, Евстрат повернулся боком и протиснулся в щель. Через несколько метров она делала резкий поворот направо, потом опять налево, и вскоре Евстрат оказался в кромешной тьме открывшегося перед ним глухого пространства. Достав из-за пазухи свечу, он зажег ее, укрепил на каменном выступе, густо покрытом потеками воска и стеарина, и огляделся.
Со времени его прошлого визита в пещеру ничего не изменилось.
Пламя свечи стояло неподвижно, и в его неярком свете можно было различить сводчатыекаменные стены, уходившие в невысокую темноту, грубый деревянный стол, стоявший на удивительно ровном каменном полу, простую домодельную табуретку и сколоченные из толстых досок полки, на которых громоздились старинные книги и рукописи. На полу рядом с полками стояло несколько небольших сундучков, а к стене были прислонены два свернутых знамени и старинная хоругвь, на верхушке которой красовался вставший на дыбы золотой медведь.
В пещере было сухо и тепло, ни в какую непогоду сюда не проникала сырость. Зимой тут было холодно, и только. Поэтому вот уже триста с лишним лет все, что здесь находилось, было в полной сохранности, и только изредка Евстрат, а до него – его предшественники, осторожно стирал пыль с древних книг и наводил порядок, который, кроме него самого, нарушать было некому.
Евстрат достал еще одну свечу, зажег ее и всунул в стоявший на столе позеленевший от времени подсвечник. В пещере стало несколько светлее, и, подойдя к входу, Евстрат завесил ведущую наружу щель плотной домотканой дерюгой. Вернувшись к столу, он присел на скрипнувшую табуретку, положил на стол перед собой морщинистые руки и глубоко задумался.
Его взгляд равнодушно скользил по кожаным и деревянным переплетам лежавших на полках старинных рукописных книг, по обитым почерневшим железом сундучкам, по каменным стенам, которые, слава Богу, всегда оставались сухими, а мысли в этовремя снова и снова возвращались к недавнему разговору со старицей Максимилой.
Несколько дней назад она пришла к нему и, перекрестившись у порога, ступила в избу. Евстрат в это время, ловко орудуя толстой иглой, починял порты. Увидев, чем он занят, Максимила улыбнулась и сказала:
– Бог помощь, братец Евстрат!
Подняв глаза от работы, Евстрат ответил:
– Здравствуй, сестрица Максимила, заходи, гостьей будешь.
Максимила подошла к скамье, стоявшей у стены, и села на нее таким плавным и изящным движением, которому могли бы позавидовать выпускницы хореографического училища. Спина ее при этом осталась совершенно прямой. Евстрат бросил на Максимилу быстрый взгляд, который был знаком ей уже семьдесят с лишком лет, и, затянув узел, перекусил суровую нитку белыми крепкими зубами. Отставив руку с починенными портами далеко в сторону, он критически осмотрел свою работу и, оставшись доволен, встал со скамьи и убрал порты в шкапчик.
-А не желаешь ли чайку, Максимилушка? – спросил он, глядя на нее сверху вниз.
Максимила подняла на него глаза и ответила:
– Желаю, если по-хорошему.
– Вот и хорошо, – согласился Евстрат, – конечно, по-хорошему. Когда же у нас с тобой было по-плохому?
Максимила тонко улыбнулась, зная, что имел в виду Евстрат, и наклонила голову. С тех пор как она отказала ему в ответ на предложение руки и сердца, между ними не прекращалась игра, состоявшая из постоянных полунамеков на неслучившуюся много лет назад любовь.
– Тогда пойдем на улицу, запалим там самовар, а пока он будет нам чай варить, поговорим о том, с чем ты пришла.
Они вышли из избы и направились к вкопанному в землю большому дощатому столу под березой, за которым обычно кто хотел, тот и сидел. Евстрат нес перед собой полный самовар, а Максимила, легко нагибаясь, подбирала с земли мелкие щепочки и сучочки на растопку.
Поставив самовар на стол и водрузив на него мятую жестяную трубу, Евстрат сказал:
– Погоди, сейчас дров принесу. И пошел в избу.
Вернувшись, он принес с собой холщовый мешок с сухими сосновыми шишками и, высыпав малую толику их на стол, занялся растопкой самовара.
Через несколько минут в топке самовара зашумел огонь, и теперь оставалось только подбрасывать в него шишки и ждать, когда он запоет свою любимую песню.
Усевшись на лавку напротив Максимилы, Евстрат посмотрел на нее и сказал:
– Так с чем ты пришла ко мне, сестричка? Ты ведь не просто так пришла, чайку попить, правда?
Максимила взглянула на него, поправила белоснежный платок и ответила:
– Твоя правда, братец, не просто так пришла я к тебе. И говорить я буду о невеселых, но очень важных вещах, о которых я узнала этой ночью. Хоть ты и не одобряешь моего ведовства, но ни разу не было такого, чтобы ты мог меня всерьез упрекнуть за это.
Евстрат кивнул, соглашаясь.
– Тогда слушай меня, и я расскажу тебе о том, что я увидела с Божьей помощью, и от чего нам нужно спасаться, чтобы не погибнуть всем и зазря.
Евстрат пристально посмотрел на нее, но ничего не сказал, и на его лице отразилась готовность внимательно слушать.
– Прошедшей ночью обратилась я к помощникам моим малым, чтобы они пособили мне увидеть, что с Аленой и Алешей деется, да где они, да как их найти, – начала она.
Помощниками малыми Максимила называла свои амулеты, снадобья и прочие атрибуты гадания и ведовства.
– И опять не смогла я ничего увидеть, только тени смутные плыли, да голоса неясные бормотали на чужом языке. Но потом, уже под утро, вступило в избу сияние и голос чистый и сильный сказал мне, что ждет нас всех гонение и погибель. И что придут эти беды не через врага чужого, не через злодея неизвестного, а через Алешу нашего, через внучка моего возлюбленного. И будет с ним при этом Костя. Тот самый Костя, которого в миру грешном Знахарем зовут и который Настеньку нашу из общины увел. И будут они с Алешей невольными проводниками нашей погибели.
Она глубоко вздохнула, и Евстрат открыл было рот, но Максимила сделала повелительный жест, и он не посмел прервать ее, хотя вопросы и возражения так и вертелись у него на языке.
– Поведал мне все это голос тот ангельский, а потом сказал, что если сможем мы найти их до того, как они свое невольное злодейство совершат, то и мы спасемся сами, и их спасем от Геенны пожирающей. И что нужно делать это скорее, иначе не пройдет и года, как на этом самом месте, где мы с тобой, Евстратушка, чаевничать собрались, одни головешки останутся. А косточки наши зверье по кустам да по буеракам растащит. Вот так, братец. Умолк голос тот нездешний и сияние в избе угасло. Только свечечки мои наговорные коптят, будто и не было ничего.
Максимила умолкла. Евстрат встал и начал неторопливо подбрасывать шишки в самовар.
– И больше ничего не сказал голос тот? – спросил он через некоторое время.
– Больше ничего, как есть – ничего, – ответила Максимила и снова горестно вздохнула.
– Да-а… – протянул Евстрат, – тут нужно думать и крепко думать…
Он неожиданно вспомнил о том, что не одобряет ведовство, и, повернувшись к Максимиле, заговорил сварливо:
-А я тебе сколько раз говорил, что твои гадания до добра не доведут? Говорил? И вот теперь видишь, что получается. Видишь, к чему грех твой привел?
– Очнись, сорока трескучая, – оборвала его Максимила, – сам не понимаешь, что говоришь. Я только рассказала тебе то, что услышала. А уж кто эту беду накликал, то одному только Господу известно. И голос тот про это ничего мне не сказал.
Самовар, наконец, закипел, и оба были рады, что можно отвлечься на время от невеселого разговора и заняться разливанием чая и прочей обыденной суетой, которая позволит собраться с мыслями, а там… А там – видно будет. На душе у Евстрата было тоскливо и мрачно, и, увидев это, Максимила погладила его по загорелой морщинистой руке и сказала:
