Затягиваюсь, стараясь не вслушиваться в разговор, перетёкший с меня, правильного жидёнка, на тех, которые вообще и неправильные, на израильскую и американскую военщину. Разговор не для моих ушей, а что у меня слух хороший, а у мужиков с «Трёхгорки[i]» севший от работы в шумных цехах, так это мои и только мои проблемы…
— Миша! Пока не забыл! — окликнул меня Петрович, прервав увлекательную (в лучшем стиле РенТВ) беседу о жидомасонах среди нас, — Завтра собрание после работы, будем осуждать попытку контрреволюционного переворота у чехословаков, присутствие обязательно. Понял?
— Бля… — с досадой протянул я, представляя, как мне, после работы по сокращённому для несовершеннолетнего графику, нужно будет к вечеру опять переться на работу и слушать…
… а потом — отвечать на вопросы лектора в зал, потому что я — самый молодой, и вообще — перевоспитываюсь усилиями рабочего коллектива. Положено демонстрировать перевоспитание, вот и…
— Обсуждать, — поправил Петровича незнакомый мне молодой парень с длинными, до плеч, грязноватыми волосами и жидкими усами, начавшими отращиваться в модную «подкову».
— Чего? — не понял Петрович, повернувшись к нему и уставившись совершенно бараньим взглядом исподлобья.
— Обсуждать, а не осуждать, — повторил парень, не понимая невербальных сигналов и нарываясь.
— Сперва обсуждать, а потом осуждать, — отмахнулся от него мой наставник, не желая вдаваться в частности, и развернувшись было к приятелям.
— Это не одно и то же… — не унимается парень, и я, хмыкнув беззвучно, погасил папиросу и спрятал бычок обратно в пачку — для отчётности перед самим собой. Курю я только вот так, с народом… ибо, ети его, магический ритуал, опознавательный сигнал «свой-чужой», а я и так — чужее некуда! Если ещё и портвейн перестану пить в компании — вообще хана!
— … обсуждение не предполагает…
— На хер пошёл! — услышал я, уже будучи в дверях, и там, за моей спиной, начал набирать силу монолог — с матом, повышенными тонами и нотками праведного гнева на сраного умника, который (сопля зелёная!) старших учить вздумал!
А здесь это — ого! Возраст в споре — реальный довод, и, к примеру, то, что я с мужиками за руку здороваюсь, для нормального советского подростка в этом времени и в этом срезе общества — нешуточный повод для гордости. За мужика держат, взрослым считают! Признали!
— Да ну нахер, — проговариваю одними губами и усмехаюсь, ускоряя шаги, чтобы меня не зацепило брызгами ссоры. Если меня не видно и не слышно, то и не прилетит потом — за компанию, как бывало не раз.
Петрович так-то мужик неплохой, и как наставник — не самый худший вариант, но — тиран и самодур, что вместе с привычкой (не осуждаемой в этом времени) распускать руки, делает наше с ним общение несколько более сложным, чем мне хотелось бы. Хорошо ещё, они с отцом нашли общий язык, а так бы, наверное, ещё сложнее было бы.
— Елизавета Антоновна, здравствуйте! — увидев пожилую «химичку» я искренне обрадовался, заторопившись навстречу ей, на ходу вытаскивая из рюкзака учебник химии с пометками, — Вот, посмотрите, я тут…
— Миша? — близоруко прищурилась та, поправляя очки, сползшие на кончик длинного, породистого носа, — Здравствуй! Что там у тебя? Я много времени не могу уделить, к докладу материалы готовить надо, о контрреволюции в Чехословакии.
— Две минуты! — прошу я, открывая нужные страницы и скороговоркой вываливая на неё информацию. Играть вот так, обманывая хорошего человека, неловко, но… а куда деваться?
Зато как искренне она радуется моим успехам! Советует что-то, достала вот недавно замечательный ВУЗовский учебник — старенький, списанный уже, но вполне годный, и даже пометки на полях — в тему, а не о сиськах-письках.
Не все такие. Очень не все. Но в целом, конечно, педагоги здесь куда как лучше, чем в моём времени — и по «классности», и по человеческим качествам.
Ну и опять же — зарплата. Она и так-то вполне приличная по здешним меркам считается, так ещё, если школа «подшефная», педагоги получают доплату от предприятия, и ишачить на две ставки нет необходимости.
Опять же — путёвки. Не только от ГОРОНО, но и от завода, в данном случае — от «Трёхгорки», так что отдача — соответствующая!
Ну и вечерняя школа, опять же — своя специфика. Здесь не прикрикнешь на ученика, авторитетом не надавишь, а непонятное, если кому надо, переспросят не по разу, так что и объяснять умеют.
— … понял? — переспросила учительница, — Вот здесь…
Она зашелестела страницами учебника.
— … посмотришь, хорошо? Да! В понедельник напомни мне, наша группа собирается у однокурсника на даче, юбилей у него, я о тебе расскажу, может, посоветуют чего, или книги отдадут. Списанные, но тебе ведь всё равно, верно?
— Конечно-конечно, Елизавета Антоновна, — закивал я так, что заболела шея, — мне ж не на полочку поставить!
— Ладно, ступай, — попрощалась она, и вздохнула, покосившись на висящую на стене наглядную агитацию, состоящую из пенопласта и плохо скомпилированных цитат — что-то там про радостный труд на заводах и фабриках, в лучшем стиле (и в худшем вкусе) тридцатых годов.
Я машинально покосился туда же и тоже — вздохнул… Не УЖАС, но — ужасающее уродство!
В прежней моей школе агитация тоже была, но поскольку в ней училось и учится много детей из не самых простых семей, то и уровень — соответствующий. С агитацией там не учителя напрягались, а ученики с художественной школой за плечами, а нередко, и их родители.
На уровне класса всякое бывало, но на уровне школы, в школьных коридорах и тем паче вестибюле, попадались и поделки членов Союза Художников, иногда — вполне себе лауреатов! Расплата за выбитые отпрысками окна, курение (о ужас!) в школьном туалете, драку на школьном вечере или вызывающее поведение, заключающееся, как правило, в «неуставной» причёске и одежде.
Симпатично смотрелось. Понятно, что агиточки, часто тупенькие и никак не бьющиеся с реальностью, но оформление — на самом высоком уровне! Глаза, по крайней мере, не резало, и сознание воспринимало это как попытку украшения — вроде бабушкиного ковра на стене, повешенного не только и даже не столько для красоты, сколько ради того, чтобы от стены холодом не тянуло.
А здесь… проблема даже не в том, что это вечерняя школа. Вечерняя она, собственно, по вечерам, а так-то — вполне обычная, но контингент…
Наверное, здесь учатся не самые плохие ребята и девчонки, но скажем так… пролетариат. Потомственный. Не в каждом классе есть хоть один ученик, который параллельно посещает художественную или музыкальную школу, хотя не сказать, что их туда не тянут — тянут, да ещё как! Просто… ну, не складывается у местных школьников с искусством.
Лауреатов среди родителей тоже как-то… не очень, и делают наглядную агитацию либо учителя — в качестве бесплатной нагрузки, либо ученики, у которых с искусством — не складывается. И хотя всё это, на самом деле, решаемо, но — есть ещё и руководство, у которого — вкусы!
Нравится руководству такой китч, от которого у меня мозги наизнанку выворачиваются, и поделать с эти ничего нельзя — потому что оно, руководство, сформировалось в эпоху агиток, сельских клубов и «Даёш!», и перестроиться, в силу возраста и заскорузлости мышление — не хочет, да наверное, и не желает.
— Да, агитация… — соглашаюсь я, и, сделав несколько шагов дальше по коридору, выпаливаю, оборачиваясь, и уже заранее жалея, — А давайте я вам помогу, Елизавета Антоновна? В четыре руки, а?
— Ой, Миша… — покачала головой учительница, улыбаясь тепло, — спасибо, но когда этим будешь заниматься?
— Ну, так… — пожимаю плечами, — найду время! Если у вас срочного ничего нет, так почему бы и не да?
— Почему бы и не да, — повторила она, рассмеявшись, — прелестный одессизм! Но всё-таки, Миша, нет, ты и так очень сильно загружен!
— Елизавета Антоновна! — я забежал вперёд, озарённый идеей, — Это ж можно как шефскую помощь от Трёхгорки провести! Ну или как что-то там… культурно-массовое! Не знаю, вам видней! Меня ведь и так, как самого молодого, на заводе всякими общественными поручениями начали грузить! Так я лучше здесь, при школе! Оно ведь и по возрасту, и вообще…
