— С удовольствием.
— Пустите мне пулю в лоб.
Мое сердце оборвалось, упало в живот и пролетело к анусу резкой коликой. Я вдруг понял, что капитан Смит спятил и что жизнь всех, кто плывет на «Титанике», в смертельной опасности.
— У меня нет оружия, капитан.
— У меня есть, в моей каюте. Следуйте за мной.
Я оставался неподвижным.
— За мной, юнга!
— Я не думаю, что это возможно, капитан.
Тогда Смит фальшиво засмеялся и убрал руку с моего плеча.
— Я пошутил, Дартуа.
— Вы меня успокоили, мсье.
— Ни слова об этой маленькой шутке другим пассажирам. Они не поймут моего юмора и могут встревожиться.
— Вы можете рассчитывать на меня.
— Я вас благодарю, мсье… мсье как?
— Дартуа.
Похоже, у Смита не только с нервами, но и с памятью было не в порядке. Он начал подниматься на мостик — и тело его снова содрогнулось от рыданий. Горе придавило его. Какой-то миг я думал, что он присядет на лестнице, чтобы успокоиться, но он, казалось, собрал все силы, какие у него оставались, выпрямился и тяжелым шагом поднялся на капитанский мостик, будто на эшафот.
Глава 3
Дыра
Филемон Мерль спал на своей постели полностью одетый. Спал бесшумно, даже дыхания не было слышно, хотя после ужина я был уверен, что он оглушительно храпит. Без сомнения, тут сказывалась его профессиональная привычка быть незаметным. На нем были толстые детского фасона туфли, какие носят люди, которым приходится много ходить, и я осторожно снял их с него. За время плавания этому суждено было превратиться в ритуал, как и нашему с ним обыкновению садиться за обедом так близко друг к другу, что другие пассажиры, подумав, что они нас беспокоят, в конце концов покинули наш стол.
Я вернулся на прогулочный мостик. В этот час там были только родители с детьми, объединенные своей меланхолической и скучающей нежностью. Появилась Мэдлин Астор. Я хорошо знал, что это — утренняя женщина. Утро от Бога, а ночь — от лукавого. Я люблю жить утром; после десяти часов вечера нужно спать или читать, чтобы изгнать из мыслей ночь. Все дурное творится по ночам, а все хорошее — утром. Утро освобождает нас от ночи. Именно на рассвете убегают от преступления, которое мы замышляли или которое замышлялось против нас. Я решил отправить радиограмму родителям, чтобы пройти мимо Мэдлин Астор. Я пересек тонкую, невидимую, но всеми безошибочно ощущаемую черту, которая отделяет людей зажиточных от людей привилегированных. Я принадлежал к счастливым, а Мэдлин — к очень счастливым. Я был — имя прилагательное, она — существительное. Моя жизнь была буднями, а ее — праздником. И даже когда я подошел так близко, что ощутил аромат ее духов, она, разумеется, не обратила на меня внимания. Это безразличие было ее достойно, и я пил его, как воду из родника.
Когда я вышел из радиорубки, Мэдлин уже не было. Конечно же она прошла на правый борт, если только не направилась по большой лестнице первого класса к своей каюте. Я тогда не знал, что ее имя — Мэдлин Астор, что она ждет ребенка и что ей суждено сыграть катастрофическую роль в судьбе дорогих мне английских стихов. Для меня она была молодой блондинкой, бледной, молчаливой, отрешенной, с мужем, который был старше и богаче ее. Неожиданно она снова прошла рядом со мной — безукоризненно спокойная. В иллюминаторе помещения для офицеров мелькнуло взволнованное лицо Смита. Может быть, причина его недавнего срыва связана с любовными страданиями? В его возрасте такое бывает. Это меня немножко успокоило. Мэдлин, как русалка, проплыла по палубе до входа на большую лестницу первого класса, и я сошел позавтракать. Я удивился, увидев за нашим столом Филемона Мерля, выбритого, в свежем костюме. По моим подсчетам, он спал час и три четверти.
— Этого более чем достаточно, — сказал он, намазывая бутерброд.
— Что вы обнаружили этой ночью?
Он долго смотрел на меня, потом улыбнулся — глаза у него были серые с зелеными пятнами, можно сказать, как у кошки, только наоборот, и, проглотив (он ел столь же шумно, сколь тихо спал), сказал:
— На корабле пожар. Глубоко в трюме. Это обнаружили неделю назад.
— «Титанику» выпустили из Саутгемптона с горящим трюмом?!!
— Да, молодой человек. Не беспокойтесь, так часто бывает. Куски угля трутся друг о друга, и происходит самовозгорание. Тогда их нужно регулярно поливать водой. Экипаж надеется потушить это через три-четыре дня. Скажем, четыре. Это не самое страшное.
— А вы нашли кое-что пострашнее?
— Да. Еще немного кофе?
Я покачал головой: меня уже тошнило от выпитого кофе. Мерль следил за мной насмешливыми глазками поверх жирных щек. Его самого, казалось, не пугало ожидавшее нас будущее, хотя он был на том же корабле, что и мы все, и, если бы «Титаника» потонула, он погиб бы вместе со всеми. Не собирается ли он сойти в Кингстауне?
— Это заманчиво, — сказал он, — но я обязан исполнить свой долг до конца. Зато вам я советую покинуть корабль, когда мы придем в Ирландию. Не знаю, потонем ли мы, но судно далеко не надежно. Во всяком случае, оно не настолько непотопляемо, как уверяли некоторые журналисты. Особенно с этой дырой.
— Какой дырой?
— В корпусе.
— У «Титаники» дыра в корпусе?!!
— Да, и притом большая.
— В какой части?
— В кормовой.
— Это нормально?
— Нет.
— Когда ваша компания страховала корабль, она знала, что у него дыра в корпусе?
— Если бы знала, не застраховала бы.
— Что вы собираетесь делать?
— Предупредить компанию, что у корабля, который она застраховала, в корпусе дыра, а значит, это вполне может быть вовсе не тот корабль, который она застраховала.
— Я не понимаю.
— У «Олимпика», точной копии посудины, на которой мы находимся, тоже дыра в корпусе, в этом же месте. Столкновение с военным кораблем. Знаете, кто командовал тогда «Олимпиком»? Все тот же Смит. Более того, авария произошла из-за его ошибки. На ремонт и возмещение убытков потрачены большие деньги, «Олимпик» почти разорил «Уайт Стар», которая застраховала наш корабль на крупную сумму. Если нам подсунули другой корабль и мы на «Олимпике», перекрашенном в «Титаник», то, возможно, компания пытается вызвать течь, чтобы получить деньги… сохранив в целости другой, похожий корабль.
— Я ничего не понимаю.
— И при этом мало вещей настолько простых, как жульничество в страховых компаниях.
Глава 4
Первая нерешительность
Поставив между ног чемодан, я ждал катера, который должен был доставить меня на сушу. Наш стюард спросил, почему я схожу в Кингстауне, когда у меня билет до Нью-Йорка. Я ничего не ответил. Я, кажется, улыбнулся, и стюард покачал головой. Знал ли он тоже, что в задней части «Титаники» — дыра, плохо закрытая ненадежной стальной пластиной, которая может сломаться уже при минус одном градусе? Я отдавал себе отчет в том, что веду себя недостойно. Если рассуждения и выводы Мерля ошибочны, значит, я веду себя как трус, позволив себе поддаться им вплоть до бегства с корабля; если же они верны, то мне следует не убегать с судна на крысиный манер, а предупредить остальных пассажиров. Кто из нас, я или Бог, отправит этих людей на смерть?
Если Бог существует, в чем я тогда сомневался, но в чем, казалось, были убеждены все пассажиры «Титаники», особенно англосаксы первого класса и будущие англосаксы третьего класса (французы второго класса, вроде меня, были снабжены книжным атеизмом, который их немного угнетал, но давал им вид превосходства), значит, Он возложил на меня миссию, которую мне следовало выполнить, и, значит, в случае крушения «Титаники» виноват буду я. Этот крест я бы нес постоянно с пятнадцатого апреля одна тысяча девятьсот двенадцатого года, но сложил бы, редактируя этот рассказ, так как чем дольше я живу, тем больше становится его тяжесть. Ирландия зябко съежилась напротив огромной «Титаники», когда прозвучал сигнал к обеду, и я сказал себе, что лишусь хороших блюд. Я сожалел также о том, что больше не увижу Филемона Мерля. Наконец, я подумал, что хотеть покинуть «Титанику» — все равно что хотеть покинуть человеческие условия. И что дальше? Ноги мои, сжимавшие чемодан, начали дрожать, когда с Ирландии высадились пассажиры, едущие в Нью-Йорк, особенно семьи ирландских эмигрантов. Много грудничков, маленьких мальчиков, маленьких девочек. Уставшие матери, озабоченные отцы. Создавать семью — это воссоздавать идиотский кошмар нашего детства, строить ад, из которого только что вышли. В жизни есть выбор между страданием и большим страданием, и мы выбираем второе, из гордости, так как воображаем, что способны быть выше страдания, пока оно нас не доконает.
Сто двадцать семь человек поднялись на «Титанику» в Кингстауне, в том числе ирландская поэтесса Эмили Уоррен и ее тетя Августа. Эмили прошла передо мной маленькими крадущимися шажками. Было бы излишним романтизмом воображать, будто я из-за нее остался на борту «Титаники». Может, и так, но я тогда так не думал. Просто мне вдруг показалось невозможным покинуть «Титанику» и ее две тысячи двести пассажиров, чтобы спасти свою шкуру. Какую шкуру? Разве она еще будет у меня, когда корабль потонет? Не будет ли преследовать меня трагическая судьба, которую я откажусь с ними разделить, моя судьба, их судьба, одна на всех? Может быть, я ощущал голод. Я больше доверял поварам судна, чем плохим поварам Кингстауна. И счел глупым променять большой ресторан с даровыми деликатесами на сомнительные трактиры, куда меня будет заносить по дороге в Париж и где мне придется платить за все, вплоть до последней мелочи. Мне казалось, что библиотека палубы «С» зовет меня, как сирены Одиссея.
