Итак, я вернулся в каюту «Е104», положил багаж и взбежал по лестнице в ресторан. Филемон Мерль, казалось, ничуть не удивился, увидев, что я сажусь на свое место напротив него. На другом конце стола был М. Хоффман, который путешествовал с двумя маленькими сыновьями. Он сразу же тихо удалился, угадав, что может нарушить то, что он начал звать интимной задушевностью, оur privacy,[3] как говорят британцы.
— Я был не уверен, что вы сделаете эту глупость, — сказал Мерль, наливая мне вина.
На борту «Титаники» дети пили воду и молоко, женщины — воду и чай, мужчины — кофе и пиво. С четырнадцати до восемнадцати. Это были англосаксы. Вино пили только французы и богатые, которые хотели им подражать.
Я развернул салфетку и положил на колени. Мы пили за жизнь, Мерль и я, и, когда Эмили Уоррен и ее тетя Августа вошли в обеденный зал, усталые и отрешенные, я понял, что сделал правильный выбор, и почувствовал огромное счастье, счастье покоя и примирения со своей участью.
— Что вас убедило вернуться? — спросил Мерль.
— Гастрономия.
— Вот за что я люблю французов! Мы не уверены, Жак, что «Титаник» потонет, но я буду удивлен, если он благополучно прибудет в Нью-Йорк и даже если он вообще туда доберется. Только что, в Парижском кафе, я слышал беседу трех дам, которая меня насторожила. Речь шла о некоем Лайтолере. Это офицер во втором классе.
— У него что, тоже нервы шалят?
Я рассказал Мерлю о моей странной утренней встрече с капитаном Смитом. Детектив сказал на это:
— Страховая Атлантическая компания СО по моему совету предупредила начальство «Уайт Стар», что Смит в полном нервном расстройстве, но это не помешало им доверить ему «Титаник». Черт-те что творится в этой компании. Везде полно идиотов — что в конторе, что на кораблях.
Берясь за закуску — сельдь со сметаной, — Мерль сказал (одним из главных удовольствий в его жизни было говорить с полным ртом):
— У Лайтолера, говорили эти дамы, строгий принцип: в случае крушения спасать сначала женщин и детей.
— Это кажется логичным.
— Какая логика? Это логика не экономическая, так как за билеты платили мужчины.
— Галантность.
— Галантность не имеет абсолютной ценности. В Библии ничего не сказано о галантности. В Коране тоже. Не говоря уже о «Капитале» Маркса. Одна из дам добавила, что если пассажирка «Титаника» хочет избавиться от своего мужа, она должна: а) подстроить кораблекрушение и б) быть со своим мужем на стороне палубы под командованием Лайтолера. Потом они смеялись. Там были мадам Андрезен, мадам Корк и мадам де Морнэ. Датчанка двадцати пяти, американка двадцати девяти и француженка двадцати четырех лет. В бортовых книгах я посмотрел возраст их мужей, господ Андрезена, Корка и Морнэ: шестьдесят семь, семьдесят пять и семьдесят два года. Не правда ли, подозрительно? Жак, один совет: при аварии идите на правый борт, потому что Лайтолер будет на левом.
Глава 5
Поэтическая встреча
В четверг одиннадцатого апреля одна тысяча девятьсот двенадцатого года я впервые заговорил с Эмили Уоррен. Я ее нашел в библиотеке. Присев на край кресла, девушка читала Теккерея (скоро она заменит его Шелли, а затем предпочтет Уитмена). Я любовался ее маленьким белым овальным личиком и большими карими глазами. Ее темно-каштановые волосы были разделены более или менее ровным пробором и собраны на затылке в узел, как у йоркширской учительницы. Мне нравился ее большой лоб, усыпанный юношескими угрями. У нее был маленький прямой нос и сжатый рот. Она была в строгом темном платье, скрывавшем ее тело на три четверти. Полная противоположность Мэдлин Астор, потому-то я и влюбился в нее, и это мне позволило говорить с ней свободно. Я предложил ей моего Марлоу. Она подняла глаза и спросила, нет ли у меня бутылки джина. Она англичанка или ирландка?
— Ирландка, конечно. Иначе я на вас даже не посмотрела бы. А вы?
Я предложил ей угадать. Сначала она подумала, что я — канадец, потом — француз, и, когда я пригласил ее попить чаю в кафе «Веранда», поняла, что я — парижанин.
— Англичанин, — сказала она, — предложил бы мне стакан бордо в Парижском кафе.
Она презирала Париж, города и в целом планету Земля. Одно искусство, по ее мнению, достойно было существовать, да и в этом она не была полностью уверена. Что она будет делать в Нью-Йорке? Писать, как и везде. Ведь она — поэт. Поэтесса. По ее словам, лучшая ирландская поэтесса своего поколения. Это по меньшей мере то, что говорили большие критики о поэзии Дублина после появления ее двух первых сборников: «Gipsies» и «Too much melancholy».[4]
— Это — грязные, оборванные пьяницы, которые шатаются из кабака в кабак, надеясь, что кто-нибудь из случайных знакомых угостит их стаканчиком. Я ненавижу эти два сборника. Тот, который я сейчас пишу, их уничтожит, убьет!
Она спросила меня, не нахожу ли я, что она слишком много говорит, и я ответил:
— Нет, мало.
— Спасибо. Я уже очень давно не слышала комплиментов. Почему не говорят ничего любезного поэтам, а вот перед какой-нибудь певичкой из оперетки чуть ли не на четвереньках бегают?
— Я не знаю.
— Вы сами пишете?
— Нет, я читаю.
— Что?
— Всё.
— Это не профессия.
— Я только что провалил экзамен на звание агреже по английскому языку.
— Это тоже не профессия.
— Я думаю стать преподавателем.
— Вы бы не предпочли стать моим мужем? Вы занялись бы моим домом, моей жизнью, моими выходными днями, моими отпусками. Вы бы говорили с моими издателями, готовили мои поездки. Вы бы ходили бить морды моим недоброжелателям. Готовили бы французские блюда. Ах, лавандовое мыльце в моей туалетной сумочке — вот внимание, на которое вы, я чувствую, способны и которое тронет мое сердце. Мы поженимся в Ирландии, конечно, так, чтобы вы не смогли развестись. Так я сделаю вашу жизнь невозможной, и все-таки вы будете обязаны остаться со мной.
— Согласен, где поставить подпись?
— Обожаю французов: они шутки принимают всерьез, а о серьезных вещах говорят в шутку. Это восточные ирландцы. А сейчас, Жак, я должна идти к себе, писать.
Странно было слышать речь академика из розовых, казавшихся недорисованными уст юной девушки пятнадцати с половиной лет. Она поднялась и оказалась еще миниатюрнее, чем я думал. Ее рост был, она сказала, метр сорок восемь.
— На семь сантиметров меньше, чем у Жорж Санд, на четырнадцать меньше, чем у Гюго, если говорить о французских писателях. Что касается моей каюты, это «G315». Вы не могли бы меня проводить?
— Нет проблем.
— Тогда за это я возьму вас под руку.
— Я хотел бы, чтобы вы мне продекламировали что-нибудь из ваших стихов.
— Я все знаю наизусть, но не буду.
Мы вышли из библиотеки, как жених и невеста — Эмили, с сумрачным ликом литературной принцессы, и я, с видом супруга знаменитости, клеящего в альбом посвященные ей вырезки из газет. Палуба «G» была в самом низу «Титаники», на одном уровне с турецкими банями и кортом для сквоша. Здесь был расположен и третий класс. Я спросил ирландку, предпочитает ли она ехать на лифте или спуститься пешком, и она выбрала пеший спуск, сказав, что страдает клаустрофобией, а клаустрофобы, это она знает точно, застревают в лифтах. Зато у нее не бывало головокружений, и она подолгу, наклонившись, смотрела вниз с лестницы. На палубе «D» уже накрыли столы для ужина. На палубе «Е» я не мог не пригласить Эмили заглянуть в мою каюту.
— В ней есть что-то особенное?
— Вы увидите, похожа ли она на вашу.
— Я пишу стихи, Дартуа, а не туристический справочник.
По мере того, как мы спускались в сердце корабля, шум машин, едва уловимый на палубе «А», слышался все явственнее. Двойная деревянная лестница превращается, когда спускаешься на палубу «G», в простую лестницу с железными ступенями. Каюта Эмили находилась рядом со складом баранины, овощей и рыбы.
— Кажется, на нашем этаже находится курятник, — сказала поэтесса.
— Курятник на борту «Титаники»?
— Но ведь пассажирам первого класса каждое утро подают свежие яйца, разве не так?
Глава 6
Меню
— Жак, вы играете в бридж?
— Плохо.
— Супруги Андрезен и мадам Корк ищут четвертого на этот вечер. Не могли бы вы мне оказать услугу — предложить им себя в качестве партнера?
— Это пассажиры первого класса.
— Их партия состоится в Парижском кафе. Вы ведь парижанин, так? Значит, войдете без проблем.
— И что я должен буду делать?
— Играть в бридж. То есть плохо.
— А потом?
— Потом Самюэль Андрезен пойдет спать. Не забывайте, что ему шестьдесят семь лет. Шестьдесят семь лет излишеств. Куча денег — куча болезней. А вот Батшеба Андрезен и мадам Корк спать не пойдут. В Париже и в Нью-Йорке они в это время отправляются танцевать, но на «Титанике» не танцуют. Они будут искать другого партнера. Это, без сомнения, будет мадам де Морнэ. Тогда, Жак, вы окажетесь в центре одного из многочисленных заговоров, которые, если мы ничего не сделаем, чтобы их остановить, потопят корабль до его прибытия в Манхеттен.
