От волнения не сразу попав в замочную скважину, хозяйка распахнула дверь – едкий дым защипал глаза. Она рванулась к плите, и пока мельтешила, размахивая раскалённой дымящей сковородкой, не соображая, куда ту девать, Михалыч открыл кран с водой. Пытаясь потушить горящее из ковшика, он попадал то на Марьванну, то на мебель, то на бабок Жилсовета. Они кричали: «хватит нас поливать!» или «холодная, зараза!» И всё-таки среди суматохи, Михалыч извернулся и разок плеснул на сковородку: она страшно зашипела и выпустила до потолка гейзер горячего пара. Все замерли и затихли. Сковородка была испорчена, подоконник закопчён, пол облит, и казалось чудом, что синтетическая занавеска, кокетливо задранная вбок, не вспыхнула и не спалила всю квартиру. Вспомнилось потом, что увидев из окна товарок, Марьванна поспешила к ним «на минутку», забыв про плиту, на которой подогревались вчерашние сырники. Впервые в жизни ей приходилось благодарить Михалыча, да ещё прилюдно.
– Витя, я тебе пирожков напеку, хочешь?
– Хочу.
– Тебе с капустой или с повидлом?
– С повидлом, и с капустой, – повелевал Харёк.
– Ну, приходи завтра вечером, – ворковала Скалопендра.
А застрявшая в дверном проёме Вредная Старушка с первого этажа втихаря толкала локтем в бок Наталью: мол, видела, чего творится-то?
На другой день сразу после обеда Харёк зачастил в свою кабинку, в нетерпении теребя редкую щетину подбородка и страстно принюхиваясь. Сначала ему казалось, что он почуял кислый дрожжевой запах поднявшегося теста, слишком тонкий, чтобы быть унюханным даже крупными натренированными ноздрями Михалыча. Но когда в туалете широко разлился сладковатый дух готового пирога, Михалыч шумно всосал его в себя как насосом. «Пора», – решил он и ринулся в гости.
На столе стояли три больших тарелки с румяными пирожками, разномастные чашки и пузатый заварочный чайник, а за столом, накрытым праздничной цветастой клеёнкой, восседал Жилсовет в полном составе: Марьванна, Наталья, Лена Матвевна и вредная старушка с первого. Михалыч в другой раз развернулся бы кормой, но крепкий дух пирога манил его, как блесна рыбу.
– Привет, девчонки! – махнул он Жилсовету и, нахмурясь для важности, спросил: – С чем пирог?
Жилсовет переглянулся: ишь ты, унюхал! А хотели только пирожками отделаться. Марьванна, разрумянившаяся от жара плиты, показывала пухлой, словно сдобной, ручкой: эти с ливером, эти с-луком-с-яйцом, эти с повидлом, яблочным, сама варила.
– А пирог где? – пристрастно допрашивал сосед.
Марьванна встала, ушла на кухню и вернулась с большим блюдом, накрытым белым вафельным полотенцем со свежим жирным пятном посередине. Она поставила его в центр стола и, вздохнув, громко, как объявляют выход артиста, представила: «Пирог из свежей капусты». Задвигались чашки, зазвенели ложечки, тарелки с пирожками быстро пустели. Для разговоров было не время: Жилсовет пил чай, надкусывал, жевал, сыпал крошками, звякал посудой, подливал, тянулся к новой порции и снова надкусывал домашнюю стряпню Марьванны. Харёк пережёвывал тщательно и сосредоточенно, стараясь, чтобы в него уместилось и утрамбовалось как можно больше выпечки – про запас. Глядя чуть влажным глазом на такое дружное поглощение пищи, хозяйка широко расплывалась в улыбке, в груди у неё теплело, и Михалыч казался уже близким, дорогим человеком, которого из-за худобы и неухоженности стало даже немного жалко. Наевшись до отвала, Жилсовет взял паузу, чтобы расслабленно откинуться, утереть подбородки, поикать и покхекать, прочищая горло, прежде чем начать калякать, бухтеть и сплетничать.
Воспользовавшись моментом, Михалыч сыто отрыгнул, тяжело выполз из-за стола, махнул всем сразу и покатился под липку. Там он обстоятельно доложил своим про тушение пожара и достойное вознаграждение. Мужики одобрили геройский поступок соседа, а стриженный под бобрика рыжий Юрич, закуривая, выдал:
– А предложи ей, – чиркнул он спичкой, – руку, сердце и печень. – Закурил и выдохнул вместе со струйкой дыма: – Пусть клюёт!
– Гы, – весело загыкали мужики.
– А чо? Ты мужик одинокий, тебе нужна бабья ласка…
– …и чего-нибудь пожрать, – вставил бобыль Аркадий, имевший схожую жизненную ситуацию.
– Да, пожрать, – задумался Михалыч. Стало даже немного обидно, как это он сам раньше не смекнул очевидную пользу совместного проживания?
Ночью, взволнованно похаживая в майке и мятых семейных трусах по своей хрущовке и поскрипывая ссохшимися досками фанерного паркета, от чего Марьванна беспокойно ворочалась в постели, Михалыч «много думал». И каждый раз, как ни крутил, приходил к одному и тому же. С одной стороны, любая будет рада приютить такого видного мужика. Тем более Марьванна, которая, если б не он, стопудово бы погорела. Но с другой, – вольная холостяцкая жизнь, к которой с годами развилась сильная привычка, не разжимала своих пьянящих объятий. В тяжких раздумьях он уселся на табурет, накинул лямку баяна на голое костлявое плечо и, склонив голову набок, жалобно затянул: «Бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах…»
В этот момент Марьванна окончательно проснулась, села на кровати и рассерженно шаря босыми ногами в поиске тапок, прошипела: «Ты у меня не только запоёшь, ты у меня ещё и попляшешь, Харёк скрипучий!»
Утром она отнесла в милицию заявление, в котором подробно описала «страшный грохот и дикие вопли», издаваемые Харьком, с просьбой навести порядок и утихомирить взбесившегося соседа. И уже к обеду, когда только-только продравший глаза после ночного концерта Михалыч собрался позавтракать чёрствой горбушкой ржаного и яичницей, участковый Егор Петрович Огневой уже звонил в его, обитую дермантином, дверь.
– Привет, Михалыч. Нарушаем?
– Здорово, Петрович. А я-то чо?
– Вот документ. Граждане пишут, что у тебя тут притон.
– При чём? – не расслышал Михалыч.
– Притон, говорю: бляди, карты, валюта.
– Раскудрит-тя! – обрадовался Михалыч. – Где?
– Это я тебя спрашиваю: где? – сдвинул брови участковый, внимательно оглядев обветшалые шестнадцать квадратных метров и не обнаружив ничего интересного.
– Чо-та не пойму, – почесал за ухом Харёк.
– Ладно, вот тут распишись, и я пошёл, – ткнул толстым пальцем Петрович. – И имей в виду, я тебя взял под строгий контроль, скоро нагряну с проверкой.
– Да заходи, когда хошь, – пожал ему руку хозяин.
После визита участкового Михалыч перешёл к водным процедурам. Смешно морщась, он поскрёб подбородок тупым станком, сбрызнул ладони вонючим зелёным одеколоном и, похлопав себя по впалым щёкам, строго посмотрел в рябое от усохших каплей воды зеркало. «Ну, я пошёл», – предупредил он отражение.
Марьванна, ползая на коленях и тяжело дыша, тёрла под кроватью пол, когда дважды звякнул звонок.
– Кого там черти носят? – проворчала хозяйка. – Витя, ты? Зачем пришёл? – открыв дверь, застыла она в растерянности.
– Поговорить надо, пусти.
– Ну надо, так надо, – Марьванна отступила вглубь коридора.
Харёк важно прошёлся по мокрому полу, вынул из-за пазухи любовно запелёнутый в муниципальную газету свёрток и торжественно поставил его на стол.
– Чего это? – покосилась хозяйка, держа половую тряпку в руке.
– Поговорим о жизни, Маш?
– Какой ещё жизни? – подозрительно прищурилась Марьванна.
– Нашей, – выдохнул Харёк, – совместной.
– Ага, – Марьванна вдруг вспомнила про заявление, – Ну раз ты сам пришёл…
– Пришёл. Стаканы давай.
И откинувшись на стуле, довольный хорошим началом, Михалыч стал перечислять свои требования:
– Во-первых, я люблю блины. Во-вторых, баян.
– Во-первых, пить будешь у себя, – хозяйка схватила со стола газетный свёрток и сунула его обратно Михалычу. – Во-вторых, чтобы ночью как мышь сидел!
– А как же ЭТО? Я же ещё того, – приласкать могу!
– Приласкать? – нервно хохотнула Марьванна. – Ну я тебя сама щас так приласкаю… – и давай выбивать грязной тряпкой дурь из обнаглевшего вконец соседа.
Михалыч выскочил, уязвлённый в лучших своих чувствах, и помчался во двор. А Марьванна, защёлкнув дверь, продолжила машинально тереть пол, но вдруг зашлась от хохота, бросила тряпку в ведро, расплескав мутную водицу, и громко в голос разрыдалась.
Под липкой мужички лениво раскладывали засаленную колоду карт. Освобождённая от газеты бутыль Михалыча обрадовала и оживила дворовую компанию. Перескакивая с одного на другое, то ругая, то хваля Скалопендру, Харёк переврал весь разговор так, что к концу бутылки запутался сам. Отхлёбывая по кругу из длинного горлышка, слушатели крякали, краснели, хрустели ржаными сухариками и добродушно подтрунивали над соседом.
– Факт остается фактом, – подытожил Юрич, подняв толстый красный палец вверх, – лупит – значит любит.
– Точно! – согласились тёпленькие товарищи. – Примета верная!
И шаткой походкой, как будто штормило балла на три-четыре, Михалыч направился к дому.
