Купить инвалидное кресло было не на что, да и негде, оно оказалось не ходовым, вообще отсутствующим товаром, как будто это роскошь, о которой только мечтать. Самодельную катульку из госпиталя Василь накрыл сверху квадратной доской от табурета, крепко прикрутил чёрной монтажной лентой, чтобы не соскользнула. Мать дала маленькую подушечку, но он отшвырнул её обратно на диван. Без подушки жёстко, зато не слетишь, сидишь как впаянный. Хорошо, что руки в школьной качалке натренировал: отжимался, подтягивался, железо толкал, – они теперь служили ему и ногами. Но вот позвоночник от постоянного сидения без спинки ломило, а когда пожаловался на Комиссии, ему ответили: «А что ты хочешь? У тебя вся нагрузка распределена неправильно». Прописали лечебную физкультуру и в очередь на коляску поставили со словами: «Когда освободится, тебе позвонят». От кого она освободится и каким образом, Василь догадался, и ему стало противно, что придётся донашивать за покойником. Однажды днём раздался дверной звонок. Мать пошла открывать, потом постучала к Василю в комнату, – это к тебе, выйди. Он выключил магнитофон, сполз с кровати на катульку, открыл дверь. Перед ним стояла Ленка, такая же, как полгода назад, но теперь и она была выше его на пол туловища. Он смутился и, не сообразив, как себя повести, ляпнул:
– Ты чего пришла? Инвалидов не видела?
– Зачем ты так…
– А что тебе надо? Других что ли мужиков нет?
– Других? Но я же тебя…. ждала.
– Ты что, придурошная? А может, эта, извращенка? Я-я, дас из фантастиш! Лена не стала дослушивать, схватила только что снятое пальтишко и вылетела вон.
– Зря девочку обидел, – укорила мать.
Ему и самому стало тошно, так тошно, что уже готов был бежать за ней следом, но ведь нечем. Он заперся в комнате, врубил музон на всю мощность и под оглушающие децибелы разрыдался. В этот момент Василь ненавидел всех, но больше всего себя, свою немощь, нежелание жить и страх умирать. Вот так, бессмысленно сгнивая по кусочкам. Он словно застрял в какой-то трясине, и ни туда, ни обратно. «Не любит она меня, такое невозможно любить. Явилась только из жалости», – думал он, чувствуя себя ущербным не только телом, но и чем-то ещё, на что раньше не обращал внимания. Было унизительно, что она, здоровая, молодая, чёрт возьми, красивая, видит его таким жалким. Но тут стало страшно: а вдруг она больше не придёт? Ведь уже никто не приходит. Ни друзья, ни приятели. Разные у них теперь дорожки, им как по лестнице вверх карабкаться, – кто быстрее, кто выше? А ему только путаться под чужими ногами. Только вот беда, как вернулся на гражданку, ни дня покоя, всё время приходится бороться: с людьми, с судьбой, теперь вот с Ленкой и её жалостью. Борется он даже с самим собой, и не может победить, как в том повторяющемся сне: Война, он бежит, отстреливается, прячется и снова бежит, слыша, как гонится за ним, хлопая взрывами, беснуясь и свистя прямо над виском враг, незримый, бестелесный и потому непобедимый. Но и скрыться от него не удаётся, он везде: сзади и спереди, вокруг. Вдруг Василь спотыкается, проваливается в чёрную, вязкую, вонючую жижу, его засасывает. Он хочет выбраться, то опираясь на АК, то хватаясь за торчащие по краям ветки, но из рук всё выскальзывает как намыленное, а ноги тяжелеют и тянут вниз. И вот он погружается по пояс, потом по грудь… А недавно завяз по шею, и грязь начала заползать внутрь, просачиваясь в беззвучно кричащий рот. Очнувшись от кошмара, Василь схватился за сигарету. Курил в открытое окно и слушал невнятные шорохи городской ночи. Звёзды были далеки и невидимы, но луна часто показывалась, выныривая из тёмных облаков, словно раздувшаяся рыба. Как ненормальные кричали непонятно откуда взявшиеся в городе ночные птицы. В воздухе стояла пряная пыльца огромного тополя, росшего под окном. Какое-то томление, безмолвное ожидание чего-то важного охватило Василя, и он остро ощутил нахлынувшее одиночество. И когда, наконец, тело упало в приятно холодящую постель, сердце его бешено колотилось от желания обнять и прижаться к ней, единственной. Ленка…
Ноющие культи приходилось натирать неприятно воняющей мазью Вишневского. Участковый хирург сказал, что от перемены погоды могут возникать фантомные боли, и нет такого лекарства, чтобы их вылечить, можно лишь ослабить на время. Василь не понимал, как может болеть то, чего нет, отрезано? «Не в конечностях дело, а в нервных окончаниях, это они дают о себе знать», – вспоминал он слова доктора. А ведь и правда, не ноги у него болели, их же не было. Болело, надрывалось внутри нечто другое, может быть, это и есть душа? И эта внутренняя борьба, не дающая покоя ни днём ни ночью, война, которая только снится… Ведь её нет для других, она невидима, но продолжает мучить, преследовать. Войну он старался не вспоминать, и каждое утро просыпался, чтобы снова забыть, начать новую жизнь, но она напоминала о себе ночью. На смену отчаянной борьбе с собой пришло уныние, Василь начал пить горькую, благо кто-нибудь во дворе да проставлялся. «Не человек я теперь, – тоскливо думал он, – полчеловека. – Ползаю, мешаюсь у всех под ногами. На что мне такая жизнь, да и жизнь ли это вообще?» Мать Василя зачастила на церковные службы, ездила по святым местам, заговорила не своим, каким-то искусственно-приторным голосом о божьем промысле и смирении. Хотела и его «воцерковить», но он жёстко упёрся, ещё больше отдалился от неё. Это было уже слишком: ставить свечки, бить поклоны. Кому, за что? Какой был смысл во всём, что произошло с ним, с такими же пацанами, которых отправляли в эту мясорубку, прикрывая красивым названием «интернациональный долг»? Чей это долг, чья это война, не понимал Василь, только чувствовал, что правда замалчивается, а то, что просачивается из газет, – всего лишь пропагандистская ложь, и всё нутро его противилось как религиозному всепрощению, так и официально одобренному жертвоприношению своих ради чужих. Эта война, проехавшая по нему локомотивом, стала толчком для переоценки его идеальных представлений о жизни, почерпнутых, в основном, из школьной программы, сильно отстающей от реальности. Почти все одноклассники уже учились в ВУЗах. Он же летом перед призывом завалил первый экзамен по математике, на остальные идти не было смысла. Слонялся без дела по улицам, в техникум не пошёл, его грызла гордыня: всё-таки серебряная медаль. Решил лучше подготовиться и поступать на следующий год, но от армии откосить не удалось. Эх, лучше бы учился в техникуме, получал бы профессию. Мог бы руками хоть что-то делать, раз башка подвела. Василь посмотрел на свои потемневшие намозоленные ладони и словно проснулся: «Вот я дурак, руки-то целы!» А ведь в школе он любил уроки труда. Вспомнилось, как приятно взять стамеску и поводить по брюшку баклашки, снимая тонкую кудрявую стружку. А запах свежей древесины? А узор, который проступает сквозь морилку, похожий на горный или песчаный пейзаж? Самая обычная деревяшка готова стать чем-то нужным, полезным. Василь как будто нащупал что-то важное для себя, какой-то смысл. Он быстро собрался и направился в столярную мастерскую, работавшую неподалёку. Там хорошо пахло свежим деревом, краской, лаком, раздавались наперебой жужжащие звуки пилы и болгарки, сыпались опилки. Василь стоял у входа и вдыхал, словно впитывал в себя мир столярного ремесла. Из ворот вышел знакомый мастер Мартыныч, закурил, угостил Василя.
– Возьмите меня, я умею строгать, пилить, – сияя, проговорил Василь.
Мартыныч ничего не ответил, только затянулся покрепче. – Не верите? У меня пятёрка на трудах была. Могу принести аттестат. – Да уж какой тут аттестат? Не положено нам таких брать, не сердись. – А каких таких? Тут же руками работать надо, руки-то у меня целы! – не унимался Василь.
Мартыныч глубоко затянулся, резко выдохнул, сплюнул и, не докурив, бросил сигарету на землю, прихлопнув огонёк осыпанным опилками ботинком. Не глядя на Василя, столяр вернулся обратно в мастерскую. Василю захотелось напиться, и он покатил в «Избушку». Денег было мало, но поблизости всегда околачивались собутыльники, на троих можно было наскрести на дешёвый портвейн, прозванный в народе «три топора» или купить на крайний случай настойку боярышника, что продавалась в аптеке без рецепта.
Ближе к новому году позвонил Серёга, бывший одноклассник. Поболтали по телефону, кто где учится, кто кого с кем видел, и Серёга пообещал, как сдаст первую сессию, нагрянуть в гости. Василь хотел увидеть друга и в то же время боялся показаться ущербным инвалидом, вызвать жалость и презрение. Но когда Серёга завалился с двумя школьными приятелями и ящиком пива «Жигулёвское», от сердца отлегло. Пацаны пили за встречу, вспоминали юношеские проделки, рассказывали про новую студенческую жизнь, много ржали, как будто со школьной поры ничего не изменилось. А потом Серёга протянул Василю гитару – спой. И он запел одну, другую – те, что успел выучить у старослужащих. «Расскажи, что ты видел на войне?» – спросил один из пацанов. А что он видел? Блиндаж, оружие, командир, солдаты… даже про взрыв, что сделал его инвалидом, и то не помнит. «Рассказывать не о чем», – мрачно отрезал Василь. Раньше у них было общее прошлое, но в планах на будущее дорожки уже сильно расходились. И как же удивился Василь, когда на майские праздники Серёга с пацанами притащили коляску, хоть и б/у-шную, но зато импортную, почти новую. Они скинулись и где-то откопали, выторговали этот раритет. С механическим приводом, почти сама катится, как машина. После самопальной катульки это было полноценное транспортное средство. На радостях Василь снова покатил в мастерскую.
