Я въехал в город по многоярусным автострадам, они там падали вниз, сям взлетали вверх и, расплетясь, завершались полной чашей изобилия — этаким апофеозом общества процветания, центром города с его высотками и гостиницами, на вид до того новехонькими, точно их только прошлой ночью вынули из обертки.
Площадь Виль-Мари. Метро. Выставка. Остров Нотр-Дам. «Хабитат»[9]. Площадь Дез Ар.
Все вокруг было чужим, и, обескураженный, я в отчаянии обратился к старым знакомым «Газетт»[10] и «Стар», первым делом отыскав колонку двух живчиков, безобидных дуралеев, Фитца и Брюса Тейлора, пронесших через все эти сломившие многих годы звание летописцев светской хроники нашего города. Что ни случись — столкнись ли планеты, разразись ли атомная война, — я всегда могу рассчитывать, что эта несокрушимая парочка введет меня в курс последних событий жизни моих соучеников: расскажет, кто из них — теперь один из учредителей инвестиционного фонда с разноуровневым домом в Хампстеде — только что загнал в Майами одним ударом мяч в лунку; кто из нас, вошедших, как и я, в тело, пристрастился бегать трусцой в Ассоциации иудейской молодежи[11]; и будут ли по кому-нибудь из нас, до времени сраженных инфарктом или якобы оправляющихся после ампутации легкого, горевать их товарищи по спортклубу, не говоря уж об их братьях-масонах.
Фитц и Тейлор не подкачали, однако больше всего меня заинтересовала заметка, оповещавшая о радиопередаче «Не садись на травку»: в ней местные ученые мужи, полицейские из пригородов и учителя в штатском предостерегали подростков от травки.
Травка.
Прошу учесть: от травки, как и от «Ридерз дайджест», можно отвыкнуть, вместе с тем и то и другое может привести к тяжелой зависимости: в первом случае — от героина, во втором — от адаптированных изданий всяческой муры. Как ни посмотри, а это — бегство от целеустремленной жизни.
В наше время на улице Св. Урбана возбранялось есть ветчину и омаров, когда же мы, артачась, возражали: мол, тут не образуется зависимости, наши деды, побагровев от гнева, твердили: если начать есть свинину, если настолько отойти от традиции, что же дальше-то будет? Чем это кончится? Теперь мы знаем чем. Детьми, которые курят травку, задвигаются до отключки, которых разыскивают по ночлежкам, где они валяются после передозняка.
Мы с женой, конечно же, пришли в восторг от Выставки и решили вернуться в Монреаль, пожить там с годик для пробы уже не первопоселенцами, а потянувшимися в родные места старожилами. Мы приехали в сентябре 1968-го, выбрав зиму, как со временем выяснилось — для испытания души человеческой[12]. Доктор Джонсон[13] отозвался о Канаде как о «крае удручающей бесплодности… холодном, неприютном, неприветливом крае, который, кроме меха и рыбы, ничего дать не может». В более близкие нам времена У.X. Оден[14] написал: «Доминионы для меня… tiefste Provinz[15], край, где нет почвы для искусства и где живут люди такого типа, с которыми меня ничто не роднит».
Суждение, безусловно, несправедливое, но, прожив в Канаде примерно с месяц, я прочел в газете: «Пенсионер не сумел ответить на вопрос монреальской лотереи и сошел с круга»; ответь он, его выигрыш составил бы сто тысяч долларов.
Почти незрячий, пенсионер по инвалидности, первым из соревнующихся в лотерее мэра Жана Драпо сошел с круга, не сумев назвать первый по величине франкоговорящий город в мире — Париж…
Что и говорить, лакомый кусочек для былого сатирика. А вот это уже не лакомый кусочек, а пир горой: дальше я прочел, что наш ушлый, неутомимый мэр, очевидно перейдя от частностей работы городского совета к обобщениям, заметил:
— Это доказывает, что наши вопросы отнюдь не легкие, а являются серьезной проверкой знаний.
О Господи! О, Монреаль! Ныне его мэр пригвоздил свой город как столицу, где знать, что Париж — первый по величине франкоговорящий город, означает быть интеллектуалом.
Хиппи меж тем подвергают гонениям, словно разносчиков чумы.
Дело, по всей вероятности, в том, что я рос и мужал в более чреватом опасностями, прозаическом Монреале, где властвовал неподражаемый мэр Камильен Худ, который вел борьбу с пороками более чем привычными: чрезмерным влечением низов к игре в кости и бардакам. В ту пору в Монреале делали погоду как суровый ревнитель морали, так и журналист — поборник общества вседозволенности. Вездесущий комиссар полиции «Кореш» Плант, бич проституток, не знающий пощады враг букмекеров, поутру промышляющих незаконно добытой информацией, бороздил улицы в черном лимузине — этаким французско-канадским Бэтменом[16]. С другой стороны Эл Палмер, с его ныне приказавшим долго жить «Геральдом», бестрепетно боролся за наше право покупать маргарин не из-под прилавка: некогда в Квебеке маргарин считался столь же противозаконным, как ныне марихуана. Эл Палмер в свое время пропагандировал искусственные продукты так же рьяно, как доктор Тим Лиэри[17] ЛСД.
Нельзя забывать, что в ту пору ни у одного полицейского не хватило бы пороху предрекать, подобно сержанту полиции Роже Лавигёру на недавнем слете Союза полицейских, coup d’état[18] так: «В Южной Америке это в порядке вещей. Того и гляди и у нас так будет. Не исключено, что нам, полицейским, придется взять бразды правления в свои руки».
В более цивилизованные сороковые, до явления Маркузе, Фанона[19], Че и мэра Дейли[20], наши полицейские, как в городах, так и в захолустье, если и позволяли себе бить по голове, то только по такой, на которой хоть кол теши, — иначе говоря, по голове забастовщика. В остальном они вели себя как нельзя более терпимо: прежде чем устроить налет на игорный притон или бардак, чтобы не застукать там никого из приличных людей, предварительно оповещали о своем визите звонком, по приходе первым делом навешивали на дверь уборной висячий замок, а перед уходом брали небольшую мзду за хлопоты.
В первые послевоенные годы хиппарям не пришлось бы выбивать пособие по безработице, возбуждая негодование преуспевших трудоголиков нашего города: они вполне могли жить безбедно и при этом еще сослужить добрую службу благонамеренным гражданам, голосуя, как то делали многие нестесненные общепринятыми условностями ребята с улицы Св. Урбана раз по двадцать, а то и больше, на всех выборах — городских, провинциальных или федеральных — без разбора. То — помните? — были розоватые сороковые, когда коммунист-изменник родины Фред Роз, наш член парламента, отправился из парламента прямиком в тюрьму, а его место занял Морис Харт, о котором «Тайм» писал:
Главное подспорье Харта в избирательной кампании — его язык: не язык, а хлыст, которым он отхлестал не одного оппонента. Однажды он привел премьера Дюплесси[21] в такое бешенство своими нападками, что премьер вне себя от злости обратился к лидеру Либеральной партии Аделяру Годбу: «Неужели в палате не нашлось другого еврея, который мог бы выступить от вас?» Харт вскочил, указал на висевшее за стулом спикера распятие и выпалил: «Да, есть: его образ говорит с вами уже две тысячи лет, но вы все еще не научились его понимать».
В те времена многих свежеиспеченных юных нотариусов избирали в городской совет и платили им доллар в год, а они — на тебе! — через одну-другую сессию становились миллионерами, владельцами огромных земельных участков, и именно на каменистых полях этих везунчиков планировали проложить новую автостраду или построить школу. Этот типичнейший городской советник теперь, по всей вероятности, член церковного или синагогального совета, награжденный, конечно же, медалью, скорее всего, и есть тот человек, который суровее всех обличает распущенность современных молодых людей, настолько обленившихся, что они не только не голосуют по двадцать раз, а и вовсе не ходят голосовать, не уважают своих родителей, росших во времена, когда доллар был, черт подери, долларом и, чтобы добыть этот доллар, приходилось что есть сил расталкивать всех локтями.
Вернувшись домой в 1968-м, я обнаружил, что моего дома нет — то ли его снесли бульдозером, то ли его, как и всю улицу Св. Урбана, заполонили греки.
Сегодня уже нет той синагоги «Молодой Израиль», в баре которой мы чесали языки. Там, где стояла моя бильярдная, возвели банк. Нет на месте кое-каких привычных лавчонок. Одни знакомые умерли, другие обанкротились. Но большинство из тех, кого здесь нет, просто взяли да и переехали вместе со своими старыми клиентами в новые торговые центры в Ван-Хорне или Роклэнде, Уэстмаунте или Виль-Сен-Лоране[22].
На Главной улице — как вверху, так и внизу — осталось немало старых ресторанчиков и котлетных, зажатых трикотажными фабричками, бильярдными, квартирами без удобств, оптовой торговлей мануфактурой и «самыми гигиеничными» парикмахерскими. Все те заведения, где мы летом заколачивали по десять долларов в неделю рассыльными, на прежнем месте. Да и Флетчерсфилдская средняя школа на прежнем месте. По улице по-прежнему снуют студенты ешивы и пейсатые мальчишки. Но они не так давно приехали из Польши и Румынии, и родители-эмигранты будут их точить, чтобы они прилежно учились и добивались успеха. Вырывались отсюда.
